— Бесы.

— Не слышала такого слова.

Родриго вмешался:

— Может быть, в твоих краях говорят по-другому. Их в каждой деревне называют по-своему. Ведь правда, Плезанс?

Он посмотрел на нее с непонятной тревогой, потом покосился на Зофиила, но тот прислушивался к звукам снаружи. Плезанс с Родриго обменялись какими-то странными взглядами, и на лице ее проступил испуг.

Родриго сжал ее руку и ободряюще улыбнулся:

— Рассказывай дальше. Бесы...

Плезанс заговорила снова, но руки ее дрожали.

— Бес, позвавший меня внутрь, заговорил: «Приступай. Если будет мальчик, проси, чего хочешь, а если девочка — ты пожалеешь, что родилась на свет».

При этих его словах ше... бесы захохотали, а я затряслась так, что едва не выронила мешочек со снадобьями. Бесы отдернули занавеску: за ней лежала волчица, которую я видела у ручья. Она скалилась, но, заглянув в ее янтарные глаза, я увидела женщину, страдающую от родовых схваток.

Она заговорила тихим гортанным голосом, и мне пришлось напрячь слух, чтобы ее расслышать.

«Женщина, ты меня накормила, и я отплачу тебе советом: ничего здесь не ешь и не пей, как бы тебе ни хотелось, не то станешь одной из нас».

Я помогала, чем могла, но роды были долгими. Не знаю, сколько часов провела я в пещере. Все это время я делала свое дело и молчала. Время от времени кто-нибудь из бесов подносил мне еду на блюде или кроваво-алое вино в кубке, чтобы поддержать силы, но я, помня совет волчицы, ничего не ела и не пила.

Наконец волчица разрешилась волчонком, одним-единственным, и бесы взвыли от радости. Из костра взметнулись черные и серебряные языки, а земля затряслась под ногами демонов, пустившихся вкруг огня в пляс.

Бес, который меня позвал, вновь обратился ко мне и спросил, какую я хочу плату. Я ответила, что мне ничего не надо и что принять ребенка — благое дело, кем бы он ни оказался. Вышний сам наградит тех, кто творит благо; другой платы мне не надобно.

Однако бес сказал, что я должна взять хоть что-нибудь, иначе они останутся у человека в долгу, а так не годится, потому что тогда они будут связаны обязательством, пока не расплатятся. Я тоже не хотела быть повязанной с бесами, поэтому огляделась в поисках чего-нибудь наименее ценного. Пол пещеры был усеян камнями, так что я подняла камешек и сказала, что это моя плата. Едва я вымолвила эти слова, как оказалась на краю деревни, под морозным ночным небом. Времени прошло всего ничего, однако мне казалось, будто я провела в пещере несколько дней.

Повернувшись к дому, я почувствовала в руке что-то твердое. Это был камешек с пола пещеры. Я уже хотела его выбросить, но тут заметила, как он блестит в лунном свете, и решила взять домой, чтобы рассмотреть. Клянусь, когда я его поднимала, он был самым обычным, а когда взглянула снова, то увидела вот что.

Плезанс сунула руку за пазуху и вытащила толстый кожаный шнурок, висевший у нее на шее. На шнурок был надет большой круглый кусок янтаря, желтый и горящий, как волчий глаз.

— Так что видите, — закончила она, — волки меня не тронут. Это их знак.

Зофиил, по-прежнему стоя у двери, захлопал в ладоши, изображая притворное восхищение.

— Сознаюсь, дорогая моя Плезанс, я ошибся. Я думал, история камлота несусветная, но ты его превзошла. Скажи нам, дражайшая Плезанс, ты правда думаешь, что Господь вознаградит женщину, принявшую бесенка? Совершившая такое деяние обрекает свою душу на вечное проклятие.

На это мне было что возразить.

— Я, кажется, знаю, о чем говорит Плезанс. Благое дело остается благим вне зависимости от достоинств того, кому оказана милость. В мире не было бы добрых поступков, если бы люди помогали только безгрешным, верно, Плезанс?

Она на мгновение подняла голову, чтобы поблагодарить меня робкой улыбкой, и тут же вновь потупилась, как будто охотно вернулась бы в пещеру к демонам, лишь бы не отвечать Зофиилу.

Тот повернулся ко мне.

— Замечательная мысль, камлот! Значит, если бес предстанет перед тобой и...

Он осекся, потому что по трактиру вновь прокатился волчий вой. На сей раз звук был громче; все еще далеко, но уже ближе, чем прежде. Мы замолчали, ожидая, что он повторится. Слышался треск угольев в очаге и хриплое дыхание старухи. Огонь почти погас, свечи догорели, испустив последние жалкие струйки дыма, но никто из нас не встал, чтобы зажечь новые. Мы сидели в жаркой, душной комнате и оцепенело смотрели на красные уголья. Только Зофиил стоял, приникнув ухом к двери. Он был на взводе, как тогда, когда мы ночевали в пещере. Возможно, у него была своя волчья история — пострашнее наших.

Только когда собаки заскреблись и залаяли под дверью, мы сбросили оцепенение. Вдова, отпихнув Зофиила, который и не думал открывать дверь, быстро отодвинула засов. Псы влетели в дом и принялись отряхиваться, щедро обдавая нас грязью, водой и кровью. Вдова выла, прижимая руки к беззубому рту, пока не сообразила, что кровь не собачья. Псы были грязные и мокрые, но совершенно целые. Каждый держал в зубах что-то окровавленное и пушистое. Они сложили добычу хозяйке на колени, явно ожидая похвалы. Адела зажмурилась.

— Что это? Волк?

Старуха засмеялась — в первый раз с нашего появления.

— Боже упаси! Жалкий это был бы волчишка! Нет, мои мальчики охотились и принесли мне зайца. Умницы мои!

Она торжествующе подняла половинки зайца, словно палач, демонстрирующий толпе отрубленную голову. Псы запрыгали, ловя в воздухе капли крови с разорванной тушки.

Мы оставили старуху свежевать ее зайца, а сами отправились в сарай. Она, кажется, не заметила, что мы ушли, слишком занята была тем, что вытирала собак, вновь и вновь повторяя им, какие они умницы.

Дождь хлестал так, что мы, хоть и бежали бегом, успели промокнуть до нитки. В сарае мы Жофре не увидели; лицо Родриго, когда он заметил пустой лежак, исказилось ужасом. Правда, беглый осмотр показал, что исчез не только Жофре, но и лесенка. Несложно было убедиться, что ее втянули наверх. Повинуясь моему безмолвному жесту, Родриго посветил туда фонарем. Жофре лежал, свернувшись клубком, на охапке сена, припасенной мною для себя, и то ли спал, то ли притворялся спящим. Возможно, он тоже услышал волчий вой и забрался наверх из страха, что зверь проникнет в сарай. А скорее всего, просто хотел провести ночь подальше от остальных, чтобы никто не заметил его страданий и не догадался об их причине. Что ж, жалко, что ли, охапки сена! Сегодня мальчик более моего нуждался в мягкой постели; к тому же и на сене его явно ждала трудная ночь.

Едва мы заперли дверь на засов, как Зофиил кинулся к своим ящикам. К счастью для нас, они оказались нетронуты — по крайней мере, так можно было заключить по успокоенному виду Зофиила, поскольку вслух он ничего не сказал. Фокусник сбросил мокрую одежду и, голый и дрожащий, забился под одеяло на ближайшем к ящикам лежаке. Впрочем, спешка не помешала ему достать и сунуть под подстилку кинжал.

Наригорм сидела на лежаке, подтянув колени к подбородку и обхватив ноги тонкими белыми руками. В тусклом свете фонаря ее волосы искрились, как свежевыпавший снег. Она наблюдала за Сигнусом, который одной рукой стягивал шоссы с покрытых красными пупырышками ног. Куколка лежала рядом с Наригорм.

Сигнус увидел ее и рассмеялся:

— Что ты сделала с бедным ребеночком? Надеюсь, ты не будешь так обходиться со своими детьми, когда станешь мамой?

Наригорм намотала полоску ткани, как учила Адела, только свивальник скрывал еще и лицо куклы, так что та походила не столько на спеленатого младенца, сколько на приготовленного к похоронам покойника. Сигнус, видимо, подумал о том же, потому что вдруг посерьезнел и понизил голос.

— Знаю, ты просто играешь, Наригорм, но все равно, будь умницей, открой кукле лицо. А то Адела увидит и огорчится.

Наригорм склонила голову набок.

— А ты почему все еще свое крыло привязываешь? — спросила она чистым детским голоском.

— Камлот сказал, так надо, вдруг кто-нибудь его запомнил.