Адела восхищенно захлопала в ладоши.

— Значит, крыло все-таки отросло! Когда это случилось?

— Когда я поверил, что крыло мое, оказалось, что так и есть. Оно всегда было моим, как и рука.

— А когда крыло выросло, другие дети не стали мучить тебя еще больше? — спросил Жофре. — Потому что ты стал... — замялся он, — не таким, как все.

Сигнус улыбнулся. Вместо ответа он развернул крыло и замахал им так, что дым от очага заклубился по комнате. Даже Абель не выдержал:

— Прекрати, перья спалишь!

— Занятный трюк, — проговорил Зофиил. — Но летать ты не можешь, так зачем тебе одно крыло?

Адела с досадой повернулась к фокуснику.

— Отстань от него, правда! Почему тебе все хочется испортить? А крыло такое красивое! Потрогать можно?

Сказочник кивнул, и Адела, дрожа от удовольствия, погладила крыло — осторожно, словно оно принадлежало крохотному хрупкому существу. Осмонд схватил ее за руку и потянул в сторону.

— Подумай о своем ребенке! — резко сказал он.

По лицу Сигнуса прошла тень. Адела сама сказала, что женщина, увидевшая медведя, родила косматое чудище. Случалось, мужья загораживали от меня беременных жен. Жофре прав: плохо быть не таким, как все.

Внезапно Сигнус вскрикнул. Все посмотрели на него и увидели, что Наригорм сидит рядом на корточках, держа в руке длинное белое перо. Сигнус расправил крыло, и все заметили зазор в том месте, откуда перо было вырвано.

Адела нахмурилась.

— Какая ты злая! Нельзя вырывать перья у живых существ. Ему больно!

Сигнус наклонился и ласково погладил белые волосы Наригорм.

— Она не нарочно. Дети часто причиняют другим боль без всякого умысла, словно играющие котята.

Наригорм подняла на него невинные глаза.

— Скоро отрастет новое, ведь правда, Сигнус? Когда у лебедя перо выпадает, на его месте со временем появляется другое. А раз перо вырастет, то крыло настоящее.

Девочка поглядела на Зофиила. Тот мгновение смотрел на нее, потом вдруг рассмеялся.

С первым светом мы вновь двинулись в путь, оставив старому Уолтеру и Абелю достаточно поводов браниться и спорить долгими зимними вечерами. Хотя накануне Абель сказал Зофиилу, что стребует долю награды за поимку беглеца, в холодном свете утра его решимость растаяла без следа. Чтобы получить награду, надо было отвести Сигнуса в Нортгемптон и передать властям, Абель же, как выяснилось, терпеть не мог города — грязные, многолюдные, кишащие ворами и грабителями — и уж тем более не намеревался соваться туда сейчас, пока свирепствует чума.

Старый Уолтер, как выяснилось, тоже на дух не переносил города и представителей власти.

— Сколько раз бывало: честный человек хочет выполнить свой долг, помочь им, а его самого хватают за нарушение закона, о каком он и слыхом не слыхивал. — Старик откашлялся и сплюнул на пол мокроту. — Мельник наш вытащил из мельничного пруда утопленника — рекой его туда принесло. Послал за судьей, все честь по чести. А судья не идет и не идет. Тело лежит, смрад такой, что мельничиха с детками уже и задыхаться стали, того и гляди мука вся провоняет. Ну мельник и закопал его — не то народ бы совсем перестал возить на мельницу зерно. А когда судья наконец соизволил явиться, он, вместо того чтобы поблагодарить мельника, вкатил тому огромную пеню за то, что не сберег тело. Вот что бывает, когда связываешься с властями. Надо было закопать покойника, как выловил, и держать рот на замке. А я так думаю, судья нарочно мешкал, чтобы содрать пеню. — Старик снова откашлялся и сплюнул. — Урок нам всем: не буди лихо, пока лихо спит; не трогай власть, пока она сама тебя не трогает.

Итак, участь Сигнуса предоставили решать нам. В город, из которого мы ушли два дня назад, никто, кроме Зофиила, возвращаться не хотел. Да и сам он заколебался, когда Родриго указал, что ему наверняка припомнят запрет обыскать фургон. Зофиил мог угодить под суд за укрывательство беглеца — преступление, караемое не менее сурово, чем само убийство. Фокуснику нечего было возразить на доводы Родриго, но расположение его духа они явно не улучшили.

Сигнус по-прежнему клялся в своей невиновности, однако, как справедливо заметил Осмонд, для нас это было не важно; главное, что его разыскивают по обвинению в убийстве. Если мы отпустим пленника и его поймают, то вынудят рассказать, как он сбежал. Едва правда станет известна, нас наверняка задержат. Может, судья и поверит, что из города мы вывезли юношу ненамеренно, но уж точно не простит того, что мы видели беглеца и отпустили. Оставалось только взять Сигнуса с собой, чтобы при первой возможности передать приставу или стражникам.

Сигнус с немой мольбой оглядел всех собравшихся и наконец задержал взгляд на мне. Он весь трясся от страха и отчаяния.

— Ты сам сказал, камлот, что я не мог задушить ребенка одной рукой. Отпустите меня. Они меня не поймают, а если и поймают, я ни слова о вас не скажу. Матушкиной жизнью клянусь!

— Будь дело только во мне, я бы отпустил тебя, не колеблясь. Но с нами беременная женщина... девочка... — Мне не хотелось говорить очевидное: на суде он наверняка сознается во многом таком, в чем сейчас не думает сознаваться. На моей памяти ломались люди покрепче Сигнуса, а он явно не боец.

Юноша сразу сник, словно утратил всякую волю к борьбе, и обреченно уставился на мокрую колею под ногами.

— Я не стану подвергать их опасности. Простите меня.

Родриго с мрачным выражением лица похлопал его по плечу.

— Тебя будут судить по справедливости, ragazzo. Об этом мы позаботимся.

Зофиил настаивал, чтобы Сигнус шел за фургоном на веревке, связанный, — тогда стражники, если мы их встретим, не усомнятся в наших намерениях. Коли же он просто пойдет со всеми, нас наверняка задержат как его сообщников. Адела пыталась возражать, но остальные согласились с доводами Зофиила, хотя у меня было подозрение, что он хочет не столько обезопасить нас, сколько помучить Сигнуса. Фокусник привязал юноше здоровую руку за спину, потом обмотал веревку вокруг его пояса и шеи и закрепил другим концом за фургон, так что теперь при попытке высвободиться Сигнус только затянул бы удавку на своем горле.

— Если он поскользнется и фургон потащит его за собой, то веревка сломает ему шею, — прорычал Родриго, отталкивая Зофиила и принимаясь ослаблять узлы.

— Он сам рассказывал, что еще в младенчестве научился одной рукой развязывать веревку, на которую сажала его мать. Я не хочу, чтобы он сбежал.

— Думаешь, он сбежит на глазах у нас десятерых? — Родриго снова привязал Сигнуса к фургону, но уже за руку. — Вести его как пленника я согласен, но не убивать же!

Зофиил, все еще яростно хмурясь, занял свое место рядом с Ксанф и, схватив ее под уздцы, что есть силы дернул вперед. Коняга в отместку шагнула в сторону и наступила копытом ему на ногу. Фокусник взвыл. Придерживаясь рукой за фургон, он принялся растирать ногу, обливая кобылу потоком брани, та, как ни в чем не бывало, вернулась к кустику травы, который ощипывала минуту назад. Положительно, она начинала мне нравиться.

Нам предстояло несколько ночей провести под открытым небом, прежде чем мы вновь окажемся в обжитых местах, где можно сыскать крышу над головой. Дорога была не людная, нам попадались только местные жители, которые несли хворост либо гнали скот с пастбища домой. При встрече с ними мы закрывали рот и нос полою плаща и внимательно разглядывали незнакомцев, как и они нас: нет ли признаков болезни. Однако на лицах селян мы видели только голод. Они смотрели на нас с безучастным любопытством, иногда здоровались в ответ, иногда проходили молча. Мы не обижались. Заговори с чужаками на дороге, и не успеешь глазом моргнуть, как они напросятся ночевать. Однако, судя по виду, здешние обитатели сами жили впроголодь, куда им было еще и пускать нахлебников.

Урожай погибал на корню — это видел и не землепашец. Запах гнили висел над всей округой. Ни бобы, ни зерно было не спасти, и хотя зелень вымахала в тот год как никогда, на ней одной в холодную зиму не протянешь. Даже осенним плодам нужно немного солнца, чтобы созреть.