Только что взошло солнце. Репин и Айвазовский стояли у самой воды, необыкновенно чистой в это раннее утро. Воздух над холмами за Феодосией был прозрачно-голубой. Репин прищурился и, защищая рукой глаза от ослепительных солнечных лучей, сказал:

— Сейчас я понимаю, почему от ваших картин веет такой праздничностью.

— Да, — ответил Айвазовский, — такое освещение в летние дни здесь обычно. Пушкин посетил Феодосию в июле и видел ее такой же. Он останавливался у Броневского. Вот недалеко его дом. — Айвазовский указал на белый особняк в глубине сада, спускавшегося прямо к морю. О Пушкине Айвазовский сказал, как о живом. Репин это сразу почувствовал.

— Я завидую вам, Иван Константинович. Вы видали Пушкина. Я начинаю верить, что нам удастся написать поэта, прощающегося с морем.

— Ну, вот и отлично! Значит я недаром заманил вас сюда. Здесь даже стихи Пушкина звучат по-иному. Вот послушайте!

Айвазовский слегка задумался, его доброе лицо в эту минуту было спокойно и ясно. Стихи он читал проникновенно и просто, наслаждаясь их гармонией. Он их чувствовал почти физически.

— И сладостно шумят полуденные волны… — медленно повторил Репин. Да, Иван Константинович, никто из живописцев так не ощущал светлый мир Пушкина как вы, никто так много его не писал. Кстати, вы обещали показать свою картину «Пушкин у скал Аю-Дага».

— Свое обещание, Илья Ефимович, исполню нынче же. Вот после завтрака поедем в мою летнюю мастерскую. Там я вам пощажу свои последние работы.

День был жаркий, воздух стоял неподвижно, даже в тени нечем было дышать.

Айвазовский и Репин подошли к калитке небольшого белого домика, утопавшего в зелени. Лохматая собака лежала у ворот. Она тяжело дышала, высунутый наружу язык ее мелко и беспрерывно дрожал. Айвазовский, видимо, часто бывал здесь. Собака бросилась к нему с радостным визгом. Репин, наблюдая эту сценку, счастливо рассмеялся.

Внезапно собака оставила Айвазовского и помчалась в аллею, идущую к дому. Там появился высокий старик могучего телосложения с длинной белой бородой. Несмотря на глубокую старость, он держался прямо и обходился без палки. Это был Сероп Бейлерян. Айвазовский поспешил к нему навстречу, а Репин застыл на месте, очарованный величием и благородной осанкой старика.

Не выпуская руки Айвазовского, старый Сероп приблизился к Репину и низко, но с достоинством поклонился. Его движения были свободны и сдержаны.

В просторной чистой комнате было прохладно. Старый Сероп усадил гостей, предложил им свежий янтарный мед в сотах и только что собранные с гряд огурцы.

— Будто на родную Украину попал, — пришел в восторг Репин, — только там к меду подают свежие огурцы.

— Вы не ошиблись. Это лакомство я перенял в соседней деревне, где живет много украинцев. У меня там появились друзья, — пояснил гостю Сероп.

— В какой деревне? — живо заинтересовался Айвазовский.

— В Джума-Эли, Ованес. Мои друзья просили меня сообщить им, как только ты ко мне приедешь. У них там новая беда с арендой земли. Вся их надежда на твое заступничество.

Айвазовский тут же согласился выслушать крестьян из Джума-Эли и велел Серопу послать за ними.

Когда Сероп вышел, Репин поднялся и подошел к комоду, над которым висел портрет молодой красавицы-армянки в простой крестьянской одежде.

— Какое трагическое лицо! Как верно схвачен характер, хотя видно по всему, что художник совершенно не знаком с техникой живописи…

— Я вас очень прошу, Илья Ефимович, — заволновался Айвазовский, — не расспрашивайте старика об этом портрете. Это страшная семейная трагедия. Я вам потом сам расскажу.

— Ты неправ, Ованес! — раздался голос Серопа, который вернулся в комнату и услышал последние слова Айвазовского. — Наш гость — русский художник. Ты мне сам рассказывал, что у него отзывчивое сердце и что он написал великую картину о страданиях своего народа «Бурлаки». Видишь, я даже запомнил название картины, хотя вначале мне было очень трудно произносить это слово. Он поймет и страдания нашего народа.

Старик в скорбной позе уселся против портрета. После долгого молчания он начал свой рассказ.

— Это молодая женщина — моя племянница, дочь моего старшего брата Мушеха, звали ее Сона. Красота ее была необыкновенна. Юноши из богатых домов мечтали назвать ее своей женой. Но она полюбила бедного Мартироса, у которого было чистое, благородное сердце, но который был, как говорите вы, русские, гол, как сокол. Правда, он умел петь и рисовать. Вот этот портрет Соны он сам нарисовал. Молодые люди жили в нужде, но были счастливы, ибо любили друг друга. Сона родила мальчика. После этого ее красота еще больше расцвела. Однажды на нашу беду Сону увидел владелец замка Сулейман-бек деспот и необузданный развратник. Он призвал к себе Мартироса, чтобы оказать ему «милость». Бек велел дать ему полосу земли, семена для посева и соху. Мартирос был счастлив и от души благодарил бека. Бедный молодой человек, не раздумывая, подписал долговое обязательство, которое ему подсунул управляющий бека. Наступила осень. Мартирос собрал первый богатый урожай и радовался, как дитя. Он уже мечтал сбыть половину зерна и на вырученные деньги купить одежду жене и сыну. Но пришел управляющий бека и забрал весь урожай за пользование землей, за налоги, семена и долговые проценты. Три года мучился несчастный Мартирос, а долговые проценты в пользу бека все увеличивались. Не выдержал Мартирос и решил бежать на чужбину, чтобы заработать достаточно денег и освободить свою семью от долговых обязательств, закабаливших его, жену и малолетнего сына. Этого только и ждал проклятый бек. Через несколько дней после того, как Мартирос простился со своей семьей, бек ночью подкрался к хижине, где проливала горькие слезы бедная Сона. Он ворвался в ее жилище и пытался ее обесчестить. Но Сона выхватила у бека его собственный кинжал и вонзила его в грудь негодяя. Она схватила ребенка и как безумная побежала в соседнюю деревню к своему старому отцу — моему старшему брату Мушеху. Не прошло и часа, как брат бека и его кровожадные слуги ворвались в дом моего брата и перерезали всю семью…

Старый Сероп окончил свой рассказ и низко опустил голову. Слезы брызнули на седую бороду.

— Дорого заплатил Мартирос за одну полосу земли, — раздался вдруг глухой старческий голос.

Айвазовский и Репин оглянулись. На пороге сидели старики-украинцы из Джума-Эли. Они уже пришли и с волнением слушали рассказ старого армянина.

Сероп вытер глаза и попросил своих друзей рассказать Айвазовскому о постигшей их беде.

Старики рассказывали долго, обстоятельно, боясь, что могут что-нибудь забыть или упустить из виду.

Из этого рассказа Айвазовскому и Репину стало ясно, что деревня переживает настоящую трагедию: крестьяне по неграмотности пропустили срок возобновления договора на аренду земли. Этим воспользовался один богатый Феодосиец. Он поспешил взять аренду, а с крестьян за пользование землей стал взымать во много раз больше, чем они платили до сих пор.

Айвазовский попросил у Серопа пузырек с чернилами и тут же сел писать письмо одному из своих влиятельных друзей в Симферополь. «Податели деревни Джума-Эли едут с прошением к губернатору. В самом деле, поступили жестоко против них… Губернских ведомостей они не читают и вдруг узнают, что аренда осталась за каким-то феодосийцем, который, вероятно, будет душить их немилосердно, — а их 110 дворов. Спасите этих несчастных…»

Потом он написал обстоятельное прошение на имя губернатора от всех жителей деревни.

Айвазовский прочитал письмо и прошение присутствующим и хотел вручить оба пакета древнему старику — диду Остапу, возглавлявшему депутацию стариков, но Репин быстро поднялся с места и остановил Айвазовского.