Он подошел к Джини, обнял ее за плечи и поцеловал в белокурый затылок.

– Знаешь, милая, отошли-ка статью прямо сейчас, – посоветовал он, – и давай-те погуляем все вместе. Тебе полезно пройтись пешком и подышать свежим воздухом. Ты слишком много работала – непрерывная уборка, все эти бесчисленные письма адвокатам и в банк… Пошли! Смотри, какой прекрасный солнечный день.

– Нет, не могу. Паскаль, ты же знаешь, мне бы и самой хотелось, но я не могу отослать эту статью просто так, я обязательно должна ее просмотреть. И потом еще надо написать несколько писем. Если Линдсей не собирается к нам на День Благодарения, я думаю, мы могли бы уехать отсюда немного раньше.

– Конечно. Так было бы даже лучше. Довольно затруднительно принимать гостей в такой обстановке – сплошной беспорядок. На День Благодарения мы могли бы поехать к друзьям. А потом начнем работу над книгой.

– Надеюсь. – Она отодвинулась от мужа. – Ладно, Паскаль, вы идите. А завтра я точно выберусь с вами.

– Хочешь, я почитаю твою статью? Может быть, стоит увидеть ее свежим глазом?

– Нет, ни в коем случае. Я ее ненавижу. У меня ничего не получилось. Но знаешь, там есть один интересный факт. – Она указала на экземпляр статьи. – Для того, чтобы отснять эту сцену с пауком, потребовалось пятьдесят дублей, а Наташа до смерти боится пауков, по крайней мере, так она говорит. Я подумала, что этот факт на многое проливает свет. Эта сцена – самое омерзительное, что мне когда-либо приходилось видеть в кино. Почему ее бывший муж заставил ее пройти через это пятьдесят раз? Я думаю, он садист. Нет-нет, Паскаль, я не шучу.

– Сомневаюсь, – усмехнулся Паскаль. – Джини, эта сцена очень сложна с технической точки зрения. Там зеркала и круговая панорамная съемка. Я три раза смотрел фильм, я сам работаю с камерой, но даже я не понимаю, как это сделано. Ладно, пока! Увидимся через час.

Они ушли. Джини со вздохом уселась за стол и стала бесцельно перекладывать папки с бумагами. Она оглянулась через плечо, потому что, оставаясь одна, никогда не могла избавиться от ощущения, что сейчас войдет ее отец и спросит, какое право она имеет здесь находиться.

Никакого – она это чувствовала. Теперь перед ней лежали бумаги, утверждавшие ее в роли дочери: письма от юристов и агентов по недвижимости, от брокеров, из банков. Для этих отправителей она обладала полномочиями дочери, душеприказчика и единственной наследницы, которыми ее облекало короткое холодное завещание, составленное двенадцать лет назад: «…Завещаю моему единственному ребенку Женевьеве Хантер». Только ее отец, думала Джини, мог ухитриться завещать ей все и одновременно заставить чувствовать себя лишенной наследства. Она вспоминала его таким, каким видела в последние недели болезни, когда он уже знал, что смерть близка, что годы алкоголизма наконец потребовали дани. Это было в последний день перед тем, как ему поставили постоянную капельницу с морфином, после чего он уже не приходил в сознание. Она сидела рядом с кроватью и держала его за руку, пока не поняла, что он из последних сил пытается ее вырвать.

– Ради Бога, отстань, – прохрипел он. – И ради Бога, пойди куда-нибудь подальше от меня.

И тогда она с болью и горечью поняла, что эти слова, произнесенные со столь характерной для него едкой насмешкой, останутся с ней до конца жизни.

Паскаль прав, подумала она, чем скорее она покинет этот дом, тем будет лучше.

Она взяла интервью для «Нью-Йорк таймс», записку Наташе и заправила в факсовый аппарат. В записке она просила актрису до конца следующего дня дать ответ и, если она сочтет нужным, внести исправления в текст, хотя была почти уверена, что Наташа не сделает ни того ни другого.

Она взглянула в окно на тихую пустынную улицу внизу и придвинула к себе пачку писем с выражениями соболезнования по случаю смерти ее отца. Она успела ответить только на часть из них, хотя каждый день посвящала этому занятию целый час. Здесь были вежливые послания от друзей отца, издателей, коллег. Они писали тепло и доброжелательно, умело избегая упоминаний о пьянстве, и Джини отвечала столь же доброжелательно и уклончиво.

Отложив в сторону лежавшие сверху письма, которые Паскаль уже видел, она извлекла одно – то, которое ему не показывала. Оно пришло почти месяц назад от Роуленда Макгира.

Письмо было коротким, написанным от руки и формальным по тону: «Я был очень огорчен, узнав…» Джини не могла взять письмо в руки, чтобы не вспомнить об их коротком романе. Строчки, написанные его рукой, вызывали в памяти его лицо, его голос, хуже того, она словно видела его глаза и то особенное выражение, которое появлялось в них в минуты близости. И теперь она словно наяву переживала страстное и томительное начало акта любви, все то, что происходило между ними долгими ночами. Она позволила себе предаться этим воспоминаниям, и, к своему стыду, ощутила осязаемую тоску по его телу, явственный отзвук былого всепоглощающего желания.

Никогда раньше с ней этого не случалось. Она вскочила из-за стола с восклицанием гнева и боли и заметалась по комнате.

Она направилась к двери и внезапно остановилась, поймав краем глаза свое отражение в пыльном зеркале, еще не упакованном вместе с остальной мебелью. За дымкой пыли и узором трещин она увидела себя: бледная женщина с бесцветными волосами и тревожным взглядом. Внимательно изучив свое отражение, Джини пришла к выводу, что эта женщина утратила блеск юности и приближается к тому рубежу, за которым о ней скоро станут говорить «женщина среднего возраста».

Жена. Мать. Она примерила эти слова к собственному отражению. Она подумала о сыне, которого так сильно любила, о Паскале, который стал теперь гораздо мягче и спокойнее, чем раньше. Таким его сделало отцовство, но иногда она боялась, что он жалеет о своем решении и хотел бы продолжать ездить по миру и снимать войну.

Решение правильное, сказала она своему отражению: именно работа привела его к первому разводу, а снимать так, как снимал Паскаль, было опасно, это было неподходящим занятием для человека, ставшего отцом ее ребенка. Она неуверенно заглянула в глаза отражению, но увидела в них одобрение. «Все правильно», – громко объявила она и отвернулась от зеркала. Потом снова села за стол и торопливо, боясь передумать, написала ответ Роуленду Макгиру.

Благодарность за письмо, очень коротко об отце и похоронах, упоминание о будущей книге, наилучшие пожелания от нее, Люсьена и Паскаля. «Искренне ваша» в конце – точно так же, как у него. Она уже собиралась вложить письмо в конверт, когда пискнул и загудел факсовый аппарат. Она была так сосредоточена на письме, что от сигнала подпрыгнула на стуле и испуганно оглянулась, будто кто-то подкрался сзади и тронул ее за плечо.

К своему удивлению, она обнаружила, что уже пришел ответ от Наташи Лоуренс. Из факса выползала коротенькая записка. Наташа благодарила Джини за интересную статью, отмечала тонкое понимание сценического процесса и уверяла, что у нее нет никаких возражений по поводу написанного.

Записка оставила ощущение неясного беспокойства. В нее было явно переложено сахару, а тон казался слишком искусственным. На самом деле миледи недовольна, подумала Джини. Интересно, почему?

Отложив записку в сторону, она перечитала свое письмо к Макгиру. Теперь оно казалось более двусмысленным, чем ей хотелось. Она решила переписать письмо завтра и, подняв голову, увидела в окно, что Люсьен и Паскаль возвращаются с прогулки. Паскаль смеялся и подкидывал Люсьена в воздух, а его сын, так похожий на него темными волосами и серыми глазами, тоже хохотал и болтал на трогательном детском языке, состоявшем частью из узнаваемых слов, частью из изобретенных им самим.

Ее взгляд запечатлел их, как объектив фотоаппарата – затвор сработал, и время застыло. Она подумала, что будет помнить их такими до конца жизни, и в этом она была права. Она запомнила также и то, что, повинуясь безотчетному импульсу, быстро спрятала письмо Роуленда и свой ответ на него под стопкой других писем.