— Да я с вечера там остался. Можжевельник искал. Я, видите ли, реставратор, мне нужно для…

— Слушай, старик, ты что же, один ходил в тот лес? И ночевал там? — перебил его водитель.

Реставратор вздохнул. Значит, ему не показалось.

— В какой «тот»?

— А, так ты не знаешь, значит, не местный. Я и сам точно ничего не знаю, но говорят всякое. Вот твой музей, приехали. Бывай.

Не успел еще реставратор захлопнуть за собой дверцу, как машина рванула с места, и очень скоро шум мотора затерялся, пропал за поворотом узенькой улочки.

Нужно было все-таки расспросить его про лес, хотя и очень неприятным показался этот водитель. Собственно, почему неприятным? Потешался над жителями, плохо говорил о самом городе? Ну а ему-то, реставратору, что но этого? Он не местный, закончит работу, уедет и все.

Реставратор открыл маленькую дверцу в тяжелых музейных воротах, прошел по пустому двору, по скрипучей лестнице поднялся на «голубятню», так здесь называли маленькую комнату под самой крышей: ее предоставили в его распоряжение на время работы. Предполагалось, что здесь он будет хранить инструменты, эскизы, но он часто и ночевал в «голубятне», сдвинув два старых кресла, когда не хотелось ехать в гостиницу в новый город.

Устал, тело ломило, нелегко далась ночевка на голой земле в лесу. Почему он все-таки там уснул, сам понять не мог.

Бросил сумку в угол, сел в кресло, прикрыл глаза. И сразу же вернулся в утренний автобус. Усмехнулся про себя. Он так и называл его — «случай в автобусе», не решаясь назвать словами то, что с ним случилось.

Он сидел с закрытыми глазами и не вспоминал, а будто читал рассказ о ком-то другом.

В восемь часов десять минут утра, войдя в автобус, он влюбился. Ничего себе начало рассказика. Разве можно вот так точно обозначить время, когда это случается.

Нет, начало этого рассказа должно быть другим. Например, таким. В Этом году реставратору исполнилось тридцать лет. И он жутко помолодел. Сразу, внезапно, именно в день рождения. Рывками, надрывно шел он к этой дате. Казалось, что взбирается по крутой лестнице и задыхается от напряжения.

В двадцать пять чувствовал себя стареющим, в двадцать семь — глубоким старцем, даже болезни какие-то посыпались. Казалось, что все лучшее уже позади: институт, друзья, девушки. Даже работа стала надоедать. Первый угар, когда казалось, что ты всех гениальней и все сможешь переделать по-своему, прошел. А опыта, который спасает от ошибок и дает уверенность, еще не было.

Все казалось мрачным и серым, жизнь стремительно катилась к концу. Тридцатилетия он ждал с ужасом и в то же время с нетерпением, как избавления от мук. Он не знал, что будет потом, как будет жить после этой даты. Казалось, что никак, думал, что просто кончится, пройдет, как дождь.

И действительно, все кончилось. Муки, сомнения. Будто бы взобрался по крутой лестнице, вышел на равнину, и дыхание стало спокойным, и какая-то пелена упала с глаз. Стал различать полутона, оттенки, понял прелесть недосказанности, непредсказуемости будущего. Ощутил себя молодым, полным сил, понял, что в запасе еще целая вечность.

Впереди так много времени, его хватит не только на то, чтобы исправить прежние ошибки, но и на то, чтобы наделать новых.

Ощущение безграничности времени не оставляло его и в этом маленьком городе, куда он приехал совсем ненадолго. Но почему-то с самого начала ему здесь не работалось. Городок расслаблял, будто размывал его силы в неторопливом течении дней. Он бродил по улицам, забирался в горы, почти ни с кем не разговаривал, никому не писал, ничего не читал. Выпал из торопливой шумной жизни большого города. Здесь время текло медленно, порой он думал, что оно совсем остановилось, стало почти осязаемым.

В утренний автобус он попал случайно. Проснулся не в «голубятне», а в гостинице, пешком пошел в музей. Забрел на автостанцию и, сам не зная зачем, вошел в автобус, даже не узнав, куда он едет.

— Молодой человек, у вас что, проездной? — кондукторша обращалась к нему.

— Нет-нет, — он полез в карман, нашел мелочь, протянул ей на ладони несколько блестящих монет.

Она не брала монеты, смотрела вопросительно, он молчал.

— Где едете? — опросила наконец.

Он улыбнулся неправильности ее вопроса. Ну что сказать, в автобусе едет, где же еще.

— Докуда билет давать? — уточнила кондукторша.

Он почувствовал, что сейчас расхохочется, и не столько над ее неправильно-требовательными вопросами, сколько над собой. Не знал ведь, куда едет, зачем.

— На все давайте, — выдавил сквозь смех.

— Какие мы не скупые да веселые. На опохмелку оставь. До конца сорок копеек, а тут у тебя лишние. — Кондукторша толстыми пальцами клюнула его в ладонь, забрала несколько монеток, ткнула билет и утратила к нему всякий интерес.

Вспоминая, вернее, будто бы читая рассказ не-про-себя, он все оттягивал мгновение, когда это случилось. Потом глубоко вздохнул, как перед прыжком, и…

Да, вот так, вот так, правильно.

Он начал рассматривать пассажиров и увидел ее. И тут же зажмурился, стало трудно дышать. Он боялся открывать глаза, хотя и так, зажмурившись, видел ее всю.

Нет, она совсем, ну ни капельки не была похожа ни на одну из тех женщин, которые нравились ему раньше, которых, как ему казалось, он любил. Прежде — это нечто акварельное, не до конца прорисованное, со слегка размытыми контурами, теплых тонов, в пепельном (непременно пепельном) облаке волос. Тонкое, хрупкое, нежное. Ну просто такое существо, почти нематериальное, представлялось ему, когда он вспоминал о своих былых увлечениях. Неопределенность, ускользаемость именно и нравились ему больше всего. Они так легко входили в его жизнь и так легко забывались потом, оставляя лишь ощущение вот этой неопределенности, туманности.

Здесь — ничего подобного. Все черты круглого лица четко очерчены, почти резкие, немного неправильные линии смягчали две маленькие родинки, как двоеточие над верхней губой. Совсем не хрупкая, скорее, начинающая полнеть женщина.

— Пожалуй, начинающая худеть, так будет правильно. Полнеть она уже перестала, теперь пытается похудеть. Еще вы забыли отметить возраст. Скорей всего, ваша ровесница, а значит, не такая уж молоденькая.

Это был ее голос. Он еще ни разу его не слышал, но был уверен, что говорит она. Только что же выходит, она читает его мысли? Открыл глаза и сразу встретился взглядом, но не с ней, а с кондукторшей.

— Тебе что, весельчак, плохо? Ишь как побледнел. Перебрал вчера?

Кондукторше отвечать не стал, а, собравшись с силами, все-таки посмотрел вниз, туда, где, прижавшись щекой к окну, сидела она. И тоже смотрела на него. Насмешливо, чуть пршцурясь. Но и тревога была в ее взгляде, и что-то еще, будто она давно его узнала и теперь волнуется, узнает ли он ее, помнит ли.

Она молчала. Конечно, ему показалось. Ничьих голосов он не слышал.

Потом он увидел, как она встает и пробирается между сиденьями к нему. Вот уже совсем близко, вот он уже чувствует ее дыхание на своем плече, вот уже рядом и голос:

— Вы не выходите? Тогда разрешите пройти.

Как все быстро. Что же не выскочил следом, простоял, как истукан, пока за ней не захлопнулись двери автобуса. А сам поехал в этом дурацком автобусе до конечной остановки, до какой-то деревни, и на нем же вернулся назад, веселя кондукторшу своим убитым бледным видом.

На следующее утро он прибежал на автостанцию чуть свет и терпеливо провожал все уходящие автобусы, ища ее в толпе.

Наконец-то.

— Здравствуйте, а я вас давно уже жду.

— Доброе утро, — не удивившись, ответила она. — Зачем же давно? Я всегда езжу на этом автобусе — в восемь десять.

— Вы… я… вчера… я хотел… мне показалось… можно… — Да что же это такое, косноязычие какое-то, сроду с ним такого не бывала Подумаешь, дела большие, познакомиться.

Она терпеливо выслушала, снисходительно улыбнулась.

— Вам не показалось. Только сегодня уже не нужно ехать неизвестно куда. Если хотите, позвоните еечером.