Тихим невыразительным голосом Риппл сказала: – Виктор, я должна уйти. У нас сегодня репетиция в два часа, а до нее нужно примерить костюм. Я опоздаю, если не пойду сейчас же. Мне очень жаль.

Виктор Барр тоже встал. Он был выше всех в ресторане сейчас, когда стоял вот так и смотрел на нее красивыми опечаленными глазами.

– Мы должны еще поговорить с тобой об этом, – сдержанно сказал он. – Когда я могу тебя увидеть?

– Теперь я должна идти.

– Сегодня вечером?

– Нет, сегодня нельзя. Очень жаль, я обещала… то есть Мадам пригласила меня на ужин. Я не могу ей отказать. Завтра?

– Я не смогу увидеться с тобой завтра. В пятницу мне нужно быть в правлении моей фирмы, окончательно сдать дела заместителю. Я устроил все к субботе, Риппл. – Тон его снова изменился. – Подумай, дорогая, лучше было бы обвенчаться в субботу.

– В субботу невозможно, – в отчаянии сказала Риппл. У нее снова появилось ощущение, как будто Виктор заставляет ее идти куда-то, где стены и потолок тотчас же навсегда сомкнутся над ней. – Это невозможно! Если ты еще раз заговоришь о субботе, – тихо и горячо сказала она, – то потеряешь меня навсегда. Я это чувствую!

Он увидел, что она действительно это чувствует.

Неожиданно он уступил. Выражение его лица стало холодным и сдержанным; он не изменил своего решения – самому Виктору Барру это было совершенно ясно. На сей раз он уступит, но только в последний раз. Он тоже предъявит ультиматум. Сегодня он больше ничего не скажет. Пусть она танцует в субботу. Он разрешит ей еще раз быть нимфой в «Греческой вазе», сестрой Русалки. Еще раз, только ради открытия сезона. А затем довольно, Риппл, довольно! Окончательно и бесповоротно. Высокий, прямой и красивый, он проводил Риппл до выхода из ресторана на Пикадилли.

Он усадил ее в такси.

– Я, конечно, буду в театре в субботу вечером. Затем зайду за тобой и провожу домой.

– Отлично, до субботы.

Такси тронулось, Еле заметное, нерешительное движение ее руки в белой перчатке, и Риппл уехала, оставив его с непокрытой головой на тротуаре.

На этой дневной репетиции Риппл танцевала с увлечением, отдаваясь танцу душой и телом. Даже постановщик балета «Русалочка», балетмейстер, был ею доволен – даже он, так же непрестанно ругавший всех, как неутомимо поет жаворонок, поднимаясь к небу. Он злобно ворчал, что Риппл, единственная из всех английских и русских балерин, с которыми он работал последние десять лет, действительно подает надежды.

– Но не обольщайтесь чересчур моей похвалой, это слишком сильно сказано, – поспешил он добавить ядовито. – Никогда передо мной не было такой безнадежной задачи, как теперь, когда я пытаюсь поставить этот балет. Это сизифов труд. Балет должен создать эпоху в балетном искусстве, настолько он оригинален и нетрадиционен, настолько полно используются в нем все наши достижения, освещение, костюмы. Мой идеал! Но как добиться желаемого? Я хочу создать спектакль, который бывает раз в сто лет. И это оказывается невозможным. Племя балерин вымерло. Кончено! В моем распоряжении только вы… – он метнул дикий взгляд на Мадам, которая стояла, прислонившись к декорации своим небольшим упругим телом. В тот вечер оно должно было отливать различными цветами, от пенисто-белого до водянисто-зеленого грима русалки. Днем же на ней был самый старый ее джемпер и темно-синяя вязаная юбка. – А кроме того, чем я располагаю? Какой материал для моего шедевра? Живые восковые фигуры из музея мадам Тюссо! Ну а теперь еще раз, еще раз! Вы входите во дворец морского царя. Не забывайте, что он населен грациозными и стремительными русалками, а не мальчишками на ходулях! Внимание! Слушайте!..

Покорно прислушиваясь к приказаниям этого хорошо знакомого голоса, громко разносившегося по всему театру, Риппл испытывала странное ощущение: будто она освободилась из плена и снова слушает пение птиц на свободе, куда ее выпустили, по крайней мере, временно.

Этот ужин у Мадам имел чрезвычайно важное значение для Риппл, разделив ее жизнь на два периода, и она впоследствии не раз о нем вспоминала.

Сначала молодая балерина была взволнована той честью, которую Мадам оказала ей своим приглашением. Прежние их беседы были всегда очень краткими и происходили в присутствии других лиц: месье Н., или придирчивого балетмейстера, либо других балерин. И Риппл при желании могла бы вспомнить каждый их разговор и каждую реплику Мадам. То были слова дружеского ободрения, указания и приветствия, обращенные к ней и тем, кого Риппл представляла своей руководительнице – родителям и жениху девушки. Риппл всегда оставалась только ученицей, для которой благожелательный взгляд Мадам был уже милостью.

Теперь она находилась в качестве гостьи в небольшом, похожем на игрушечный домик, светлом и убранном с артистическим вкусом доме балерины. Дорогая мебель, парчовые шторы – все здесь было ультрасовременным, и тетушка Бэтлшип нашла бы обстановку дома уродливой и нелепой. Единственной картиной в гостиной была большая гравюра, изображавшая танцовщицу Тальони. Под окнами дома протекала река – мрачная, темная и романтическая.

У дальнего окна гостиной, на диване, среди разноцветных подушек, сидела Мадам. Она была одета в простое темное платье из плотного крепа, украшенное русской вышивкой на груди и по бокам. Ее гладкие светлые волосы были стянуты сзади синей лентой. Все в ней было особенным, оригинальным и в то же время скромным. Эта блондинка с маленьким ненакрашенным лицом познала жизнь и славу, но жизненный опыт оставил на ее лице не больше следа, чем оставляет на лилии упавшая на нее тень облака; которая тут же скользит дальше. Увидев звезду балета в этот вечер, можно было подумать, что она не более знаменита, чем ее юная ученица, и лишь немногим старше Риппл.

Когда девушка застенчиво вошла в комнату, Мадам вскочила с подушек, уронив при этом небольшую книжку.

Риппл подняла ее и передала хозяйке.

– О, это сонеты Шекспира! Вы их тоже читаете?

– Я их люблю, – сказала русская балерина. – А вы?

– Я всегда их любила.

– Почему же вы улыбаетесь?

– Я просто кое-что вспомнила, – слегка покраснев, объяснила Риппл. – Это произошло в то время, когда я была еще совсем девочкой. До встречи с вами. У меня был знакомый мальчик, и я обычно играла с ним. Мы оба увлекались тогда чтением. Я помню, как он сказал мне тогда: «О, Риппл, читала ли ты сонеты Шекспира? Я нахожу их замечательными». Я вдруг вспомнила об этом. Такая глупая мелочь иногда вспоминается…

Вскоре они сели за стол, на котором стояли свечи с футуристическими колпачками и цветная стеклянная посуда.

Мадам оказалась очаровательной хозяйкой. Она беседовала с молодой, еще робкой девушкой так просто и весело, как будто они вместе росли в России. Мадам откровенно и забавно поведала Риппл о своих первых шагах в балете. Она рассказала ей и о том знаменательном дне, когда восьмилетней девочкой предстала перед комиссией: в качестве одной из задач ей предложили пробежать по большой пустой комнате. В детстве у будущей знаменитой балерины одна нога была слабая и подворачивалась на бегу. И в тот день, в столь ответственный момент, она вся сосредоточилась на одной мысли: «Только бы у меня нога не подвернулась! Только бы не подвернулась нога!» А затем она пробежала безукоризненно и была принята в балетную школу.

– И в школе сразу же поняли, – спросила Риппл, – что из вас выйдет то, чем вы стали?

– Очевидно, нет, – просто сказала Мадам. – Хотя, конечно, я кончила с отличием, к которому все стремятся, – с белым платьем.

– Это означает высшее отличие?

– Да, были такие отличия: белое платье – отлично, розовое – хорошо и серое – удовлетворительно.

Риппл задумалась. Серое платье… Это был трагический замысел, ибо серый цвет, цвет безнадежности, символизировал судьбу тех балерин, которые никогда не поднимутся над средним уровнем, никогда не познают славы.