Виктор в самом деле стал дорог Риппл, как чутко почувствовала его мать. Он уже был ей настолько дорог, что мог еще крепче привязать ее к себе, навсегда завладеть ее сердцем. По мнению Риппл, не было мужчины, равного Виктору; не было такого сына, такого влюбленного! Он окружал ее своей любовью. Благодаря ему она чувствовала себя счастливой и довольной.

Риппл знала, что он добр и благороден, но иногда удивлялась: как мог он быть совсем другим – например, когда его представили Мадам? Ведь это была для него большая честь! А Виктор выказал только холодную вежливость. Когда Мадам взглянула на этого неулыбающегося молодого британца, стоящего у входа на сцену, характерное для нее выражение наивного изумления сменилось забавной насмешливостью. Риппл почувствовала себя огорченной и разочарованной. По временам она испытывала именно такое чувство. Жизнь очень непроста! Тем не менее, дни ее проходили счастливо, ибо Риппл не тревожило то, что помолвка слишком долго откладывалась.

Источником радости стала для девушки и ее профессия. Только артист знает наслаждение от работы, в которой всегда есть чему учиться. Риппл была исполнена духом стремления и достижения – он никогда не покидал ее. Она испытывала одновременно и удовлетворение от того, что могла служить отличным инструментом, и гордость, что была той самой рукой, которая этим инструментом владеет. Многие мужчины и женщины ощущают себя орудиями, в бездействии лежащими в ящике, ржавеющими и приходящими в негодность. Обычно это те, кто прибегает к эмоциональной разрядке как к наркотикам. Но не таков был путь балерины Риппл. Для нее и развлечения, и эмоции, и любовь были частью самой жизни – точно так же, как сон, еда, аромат цветов и ласкающее прикосновение воды. В любви к Виктору Риппл нашла сладчайшее отдохновение. Она не раз вспоминала знакомые с детства строки:

«Как странно рассуждают взрослые», – думала Риппл в девять лет, прочитав этот отрывок из поэмы. Она и теперь еще размышляла над ним. Вся жизнь! О нет! Но Виктор, видимо, считал, что женщине больше ничего не нужно. Во время деловых поездок мысль о Риппл радовала и ободряла его. Ее присутствие вселяло в него энергию и доставляло ему наслаждение. Это наслаждение не вполне разделяла Риппл, ибо она жила моментом, тогда как Виктор Барр жил будущим.

– Как бы хотелось, чтобы это время поскорее прошло, – говорил Виктор своей матери. – Сейчас тоже хорошо, конечно. Очень мило, что мы встречаемся, что у меня есть автомобиль и я могу катать Риппл по воскресеньям, что мы часто можем завтракать вместе. Но пора уже покончить с этим. Я с нетерпением жду, когда у нас будет свой дом, сад и все прочее. Я представляю себе, как она гуляет в белом платье по дорожкам сада под большими деревьями…

Образ, нарисованный его воображением, был точным портретом матери, какой он ее знал в свои двенадцать лет. Иногда ему казалось, что как только Риппл выйдет за него замуж, она будет выглядеть совершенно так же.

Мать Риппл понимала, что влечение ее дочери к Виктору Барру в значительной мере объясняется тем, что он был единственным мужчиной, которого она до сих пор знала в качестве поклонника. Наступило время, когда другой мужчина должен был войти в ее жизнь. «Вошел в жизнь» – выражение слишком мягкое. Он ворвался в жизнь Риппл!

Однако прежде чем в ее жизни появился этот мужчина, Риппл пришлось переехать в другой дом. Она сделала то, чего сама от себя не ожидала, – покинула миссис Тремм. В конце концов было слишком далеко ездить из центра театрального квартала в Голдер-Грин. Риппл переехала сначала из пансиона в дешевую гостиницу, а оттуда – а меблированные комнаты. Правда, она жила всегда вместе с Дороти, Сильвией или с другими своими подругами. Теперь, весной 1922 года, девушка оказалась в совсем иных условиях – одна в меблированных комнатах.

Это случилось неожиданно. Она должна была поселиться с одной из танцовщиц, но в последний момент семья этой девушки решила переехать в Лондон. Риппл осталась одна в недорогой прелестной квартирке на спокойной площади Блумсбери. Там была маленькая гостиная, ванная комната и большая студия, она же спальня, обставленная и украшенная ультрамодернистским художником-портретистом, который раньше здесь жил. Пол студии был выкрашен в темно-синий цвет, и на нем лежали два толстых черных ковра. Покрывало на диване, с синими вишнями на черном фоне, пленило Риппл, так же, как и стены, выкрашенные в ярко-желтый цвет. Фриз состоял из черных изогнувшихся пантер с зелеными глазами, бегущих слева направо вокруг комнаты. Потолок, более темного синего цвета, чем пол, был украшен серебряным полумесяцем, серебряной кометой и множеством серебряных звезд.

На другой день после переезда Риппл описала всю обстановку в письме к родным. Нельзя было не воспользоваться столь удачным случаем и упустить такую квартиру! Ибо художник-портретист уезжал на год в Париж и хотел сдать квартиру за любую цену какому-нибудь «спокойному жильцу», который бы заботился о ней, содержал в чистоте и проветривал, а также продолжал бы пользоваться услугами француженки, которой он очень дорожил; она приходила для уборки и могла, если требовалось, приготовить любое блюдо.

Обсуждая эти условия с хозяйкой большого дома (у него был счастливый номер 39), Риппл чувствовала себя так, как будто обзаводилась собственной квартирой, по крайней мере, на десять лет.

Хозяйка была женщина приветливая, толковая и неболтливая, но за ее смиренным внешним видом скрывалось острое чувство юмора. Она сказала Риппл, что у нее в доме еще только один жилец – джентльмен, занимающий две комнаты на верхнем этаже.

– Артист? – спросила Риппл.

Хозяйка покачала головой: – Нет, у него далеко не такое мирное занятие, мисс. Он имеет дело с мотоциклами и вечно в разъездах. Кажется, это работа, на которой можно свернуть себе шею.

– Он очень спокойный, – сказала Риппл о соседе, прожив неделю в новой очаровательной квартирке и не слыша шума наверху. – Его никогда не слышно.

– Он довольно спокоен, когда его нет, – ответила хозяйка. – Десять дней, как он уехал, мисс. Носится туда-сюда, повсюду. Теперь он во Франции. Как только вернется, вы его прекрасно услышите.

Наступил вечер, когда стало очевидно, что сосед Риппл вернулся.

Поработав усердно целый день на репетиции, Риппл вернулась домой, усталая и голодная, как волк. Наскоро пообедав в семь часов, в восемь она уже сидела в домашнем платье и расчесывала свои длинные темные волосы.

«С ними больше хлопот, чем они того стоят, – думала она в тысячный раз. – Подумать только, сколько времени я сберегла бы утром, когда тороплюсь, и вечером, когда хочу спать! А как трудно скручивать их и прятать под разные парики! Сколько денег стоит мыть голову у парикмахера, когда можно было бы каждый день мыть ее самой! Очень хотелось бы освободиться от них! Если бы только папа и Виктор не поднимали такой шум, стоит только мне заикнуться, что я хочу остричь волосы. Все стригут сейчас!»

В то время все еще стригли волосы. Когда выйдет в свет эта книга о балерине Риппл, возможно, мода на прически изменится. Вполне вероятно, что тридцатипятилетние матроны будут тогда заплетать свои отрастающие локоны в косы с красными лентами на концах. Никто не может предугадать, что сделает непредсказуемая мода; одно только верно: для следящих за модой все модное – хорошо, все отклоняющееся от моды – плохо.

Капитан Барр никогда не следил за модой. По его мнению, которое разделял и майор Мередит, женщина должна иметь длинные густые волосы, и косы Риппл составляли главную ее прелесть. От них обоих она только и слышала: «Остричь волосы? Не приходи больше домой, если ты это сделаешь, Риппл! – Прелестные волосы, волосы моей девочки, которыми я так горжусь?! Я не буду тебя любить, если ты их острижешь! – Не говори больше о такой глупости, выбрось из головы эту мысль!»