Ласточка прислонилась плечом к каменной чаше, неведомо зачем поставленной рядом с домом. Она понимала, что видит сон, что ее смотрило от усталости, что надо бы подняться…

Вереница видений падала слоями прозрачной кисеи, запеленывая, как куклу. Сон дробился и плыл перед глазами, так же, как дробится свет на поверхности тихой заводи.

Ласточке показалось, что она тонет в этой прозрачной толще, смотрит на удаляющееся небо широко раскрытыми глазами, не имея возможности сморгнуть.

Плеснуло — и тугое, черное тело огромной змеи втиснулось в воду рывками и петлями, разматываясь как тонущая бухта каната.

Плоская голова метнулась к ней, безмолвно разевая пасть

Ласточка вздрогнула и очнулась.

Мертвая, звенящая тишина, солнце стояло в зените, лишив заброшенный город тени.

Юноша все еще сидел, отвернувшись, касаясь рукой воды. Черные полосы ползли, стекали с него, обнажая незагорелую кожу.

Вода всколыхнулась, закипела, чешуйчатое, петлями, змеиное тулово заполнило водоем.

С нагого предплечья размотался заостренный хвост, канул в глубину, и бурление стихло. Неподвижный силуэт сделался светлым, без единой темной полоски.

Сплю… что бы значил такой сон. Фаль наверное разгадал бы.

Ласточка провела рукой по каменной чаше, стоявшей на квадратном постаменте. Над чашей дрожало зыбкое марево.

Такие же постаменты были расставлены здесь повсюду, у домов, вдоль дороги.

Ночью, наверное, в них виден огонь, такой же, который горит здесь в пустых каминах и светильниках, лишенных масла.

Она заглянула внутрь, в лицо повеяло жаром. Чаша была пуста, ясно просматривалось мраморное, с прожилками, дно.

Ласточка протянула руку и словно горсть углей хватанула.

Боль от ожога швырнула ее прочь, сквозь давящие пласты сна, дальше и дальше, к поверхности, в душную комнату в башне старой крепости.

Все, что осталось в памяти — сухой треск невидимого пламени и дробящиеся блики на воде.

***

— Баю-бай, баю-бай, попадем с тобою в рай…

Ласточка села, протирая глаза, бока у нее сладко ныли от долгого лежания.

— Теть Ласточка, — сказала Ланка. — Проснулась, наконец. Я уж боялась, мары твою душу утащили.

— Я долго спала?

— Да сутки, почитай.

Лорда в комнате не было, на его ложе, на его меховом плаще устроилась Ланка с ребенком на руках. Рядом стояла жаровня, светильник и какая-то посуда.

— Что там? Штурм был?

— Ты все проспала, тетенька. Господин королевский рыцарь взял Вереть. Разбойников, какие в драке не полегли, повесили всех!

— Всех?

Лана прищурилась, потом откинула голову и улыбнулась, сверкнув ровными зубами.

— Небось, за Кая спугалась, тетенька? Жив пока. В столицу повезут, на казнь.

Ласточка поднялась, моргая. Она спала на чьих-то сложенных плащах, накрытая другими плащами, тепло укутанная… Почти сутки!

— Где милорд?

— А забрал его господин рыцарь один. Не королевский, а другой. Черный такой, в синем плаще. Он еще Лаэ бедного ударил. Не до смерти, но все равно бедняжку в госпиталь унесли. Господин милорд, дай Бог ему вечного здоровья, сказал господину рыцарю, чтоб не трогал Лаэ. Мол, Лаэ — его человек. Так и сказал! И велел позаботиться о нем, чтоб, значит, в госпиталь снесли. Я к нему заходила, он уж в себя пришел. Лаэ, хотела сказать, не милорд. А лаэного отца убили, да. И всех найлов переубивали, один Лаэ остался, и милорд сказал, что он его человек.

Ласточка посмотрела на спящую кроху. Если она и будет похожа на Кая, то потом когда-нибудь. Сейчас это был просто маленький червячок с личиком альрауна.

— Еще господин милорд велел мне тут сидеть, — тараторила Ланка. — Еды горячей прислал. Велел тебя не будить. Я и не будила, а ты почти сутки проспала.

Милорд заботлив, как всегда, и помнит даже о последней своей слуге.

Рядом с камином, на куче торфа лежали разрозненные листки пергамента. Ласточка подошла, подобрала несколько листков.

— Ты что… огонь ими разжигала?

— Так милорд не взял это, бросил. — Ланка тут же напряглась, стала защищаться. — Я не знала, что тебе нужно! Ты же их милорду отдала, а милорд бросил!

Ласточка подобрала оставшиеся листочки, сложила их и сунула за пояс. Она сама не знала, зачем их подбирает. Знала только, что не хочет, чтобы их уничтожили.

— Ты куда? — Ласточка подошла к двери. Дверь оказалась не заперта, просто плотно прикрыта. — Рань же несусветная. Спят все.

— Мне надо во двор.

Ласточка вышла на темную галерею, пожалела, что не взяла света, но возвращаться не стала. Внизу, в большой зале, горел один или два факела — достаточно, чтобы не сломать на лестнице шею.

Снаружи было пусто и тихо. Небо только-только начинало сереть над кромкой стены, вычищенные камни двора покрывала пленка инея. По стене, от фонаря к фонарю бродил часовой. Все ветошные халупы снесены, кучи мусора выметены, Вереть словно сбросила шелуху, сделалась строгой и простой северной крепостью. Под стеной донжона, где раньше торчала на шесте кобылья голова, остались только седые от инея камни.

У конюшен, уткнув в землю свежетесанные оглобли, стояла телега. На телеге возвышалась клетка, железная, в мокрой ржавой коросте. Ласточка однажды видела эту клетку — ее сняли со столбов посреди деревни, когда королевская армия вошла в Белые Котлы. На тот момент содержимым клетки были залитые смолой останки командира верейского гарнизона. Сейчас внутри было пусто.

Ласточка подошла к воротам. Целые, висят ровно, тараном в них, похоже, не били. Запертые. Скрипнула дверь караулки.

— Кто такая, чего тут шастаешь? — голос простуженный, но не сонный. — Ба! Ласточка! Живая! Вот уж не гадал тебя снова увидеть!

— Фетт Одноухий. — На болотах, когда мостили гать, Фетт едва не стал еще и Одноногим, рубанув себя топором по колену. — Взаимно рада видеть тебя живым. Меня с милордом вместе схватили. Я смотрю, ворота целые?

— Дык! — солдат поглядел на ледяной туман, обесцветивший двор, натянул капюшон поглубже. — Кхе-кхе! Не видала, что тут творилось?

— Проспала. — Ласточка развела руками.

— Во даешь! Я думал, разбойничьи завывания аж в Стерже слышны были. Кхе-кхе! Пойдем в тепло, посидим, побалакаем?

— Насиделась в четырех стенах, Фетт, не хочу под крышу. Извини уж.

Солдат откашлялся, сплюнул и махнул рукой:

— Ладно, отдышись. Я тож с тобой проветрюсь. — Он оперся спиной о ворота, перенес вес с раненной ноги на здоровую. — Слышь, что говорю-то! Выли они, как черти, уши закладывало. Мы еще подойти не успели, как они открыли ворота и выкатились кучей, на мосту прям с рыцарями нашими и сшиблись. Не сиделось им, бесноватым, за стенами. Кхе-кхе! А Вентиска ихний — наперед всех, на сивой кобыле. Видать, дъявол у него на плечах сидел, потому как честное железо паскуду не брало. Но сэн Мэлвир все одно покруче оказался. Наехал на него, да и вышиб из седла одним ударом, прямо в ров! Кхе-кхе! И, слышь, сам за ним спрыгнул, с моста-то, и вколотил погань такую в грязь по самые уши.

Ласточка смотрела Одноухому прямо в рот, на щель между желтыми передними зубами, широкую, мизинец просунешь. В зубах прорешка, твердила она про себя, не разгрызть орешка. В зубах прорешка… Смотреть солдату в глаза было невыносимо.

— И, слышь, такое дело, — увлекся Одноухий. — Как только сэн Мелвир нелюдь прибил, так вся его банда разбежалась, как тараканы. Вот прям сразу и побежали, ты представь. Кхе-кхе! Токо найлы до конца дрались, все полегли. Да они не бандюки, говорят — рыцари настоящие.

— Прибил?.. — Ласточка услышала свой голос с опозданием.

— Прибил, да не до конца. Приказ же королевский — живым в Катандерану привезти. Ноги сэн Мелвир ему перешиб, да велел в железо заковать и запереть покрепче, а поутру уж повезут. Кхе-кхе. Клетку приготовили, во-он она стоит, дожидается.

Ласточка послушно повернула голову и стала смотреть в угол двора, на ворота конюшен.