Я еще не успела выйти за дверь, как мамуля спросила моего мужа:

— Что это с ней?

И Райнхард отвечал, громко, специально, чтобы я слышала:

— Да спятила она, вот что! Птичка одна ее, видать, клюнула!

Птичка, говоришь? Хм, птичка… На птиц всегда охотились, ловили, продавали. Вот и Криштоффель ван Берге изобразил на полотне 1624 года охотничьи трофеи на деревенском дубовом столе. Все больше болотные и водоплавающие птицы, значит, господа охотники побывали в камышовых зарослях, в лесных топях. Сегодня выпь уже никто не подстрелит, ее охраняют, но тогда об охране природы и слыхом не слыхивали. Во время осенней охоты били всякую птицу, попавшую под руку.

На крякву и сегодня еще охотятся. Вместе с выпью и гусем-монахом она составляет центр всей композиции картины. Особенно мастер старался, выписывая оперение выпи: воздушное, легкое, светло-коричневое, испещренное темно-коричневыми и черными крапинами, полосками и пятнами, будто тесьмой. Ее зеленоватые лапы торчат прямо над гусем, лежащим по соседству. Таких гусей прозвали «монахами» из-за их окраски: передняя часть головы у них белая, а все остальное черное — затылок, шея, туловище. Ну хорошо, эти птицы самые мясные, но зачем было стрелять всякую певчую мелочь? Наверняка они попали сюда случайно, эти малиновки, зорянки, синицы, славки, снегири. Неверная рука егеря, целясь в крупную добычу, отняла жизнь и у этих малюток. И вот теперь их вместе с остальными зажарят и съедят, но прежде всю добычу разложили, как на витрине, чтобы полюбоваться богатыми трофеями, украсив их еще и персиками с виноградом в китайском фарфоре и красной клубникой в красивом горшочке. Рядом с обильной добычей в полумраке на заднем плане тускло мерцает оловянная посуда. В переднем левом углу красуется розовая роза, значит, картина написана для меня. Сорванная роза — символ конечности всего живого, но, с другой стороны, яркий цветок контрастирует с темными птичьими телами.

Людей без роду-племени, аутсайдеров общества, как теперь говорят, раньше звали вольными птицами. И нигде на свете не мог такой человек схорониться от опасности, будто птица, за которой повсюду следит глаз охотника. И ладно бы еще, если приманит охотник хищника, но вот же на полотне эпохи барокко — маленькие, жалкие, безобидные птахи. Жили себе, пели, никому не мешали, чирикали с утра до вечера, их как ни пожарь, чем ни нашпигуй, они голода не утолят. Да, грустно это, птичья охота, особенно для такой защитницы природы, как я. Но это сегодня, а во времена барокко я бы первая прикрепила к своей шляпе чье-нибудь яркое перо.

Интересно, художнику жалко было птичек, когда он их рисовал? Или я только придумала, что траурный сумрак на картине — знак сочувствия мастера?

С тех пор как я стала вникать в тонкости мастерства на старинных полотнах, мне вдруг осознанно открылась красота природы. Капля росы на воздушном, невесомом, прозрачном лепестке мака может растрогать меня до слез.

На следующий день маменька взялась за мое воспитание:

— Мышка моя, ты бы поласковей с мужем, а? А то, что он ни скажет, что ни сделает, все тебе не то!

— Ну что, например? — огрызнулась я.

Работа его мне всегда не нравится: каждый дом, им построенный, я критикую, камня на камне не оставляю.

— Мужчина любит чувствовать себя немножко богом, — серьезно заявила мать, будто открыла мне тайну масонского ордена.

— Я вполне достойная пара Райнхарду, — возразила я. — Что же это за брак, если жена только мужу в рот и смотрит? В конце концов, если его что-то не устраивает, он тоже не молчит!

— Женщины вообще выносливей и сговорчивей, — стояла на своем маменька, — но я не призываю тебя стать тенью твоего мужа! Рецепт моего брака был — уступай!

Господи, тоска-то какая!

Наверное, не лучшее я выбрала время, чтобы поведать матери о своем художественном проекте. Поначалу она пришла в восторг:

— Какая идея! Молодец! Как здорово придумала! Папа, я, Мальте, ты с Райнхардом и ваших двое сладких — какой получится замечательный портрет! Ты уже начала рисовать?

Я тоже загорелась и стала ей показывать изображение Мальте под стеклом, наброски, эскизы.

— Которая здесь я? — Мамуля нацепила на нос очки и с увлечением разгадывала мои картинки, как ребусы.

— Ты справа рядом с папой, — пояснила я и только тут вспомнила, что слева от моего родителя стоит мать Эллен, предшественница моей. Мать изумилась, и мне пришлось выкладывать все начистоту о том, как ко мне приезжала сестра.

Мамочка страшно разволновалась:

— Аннароза, ты невыносима! И что, эта… эта… Она тебя расспрашивала о семье, да? И ты ей, конечно, все рассказала?! Да как же ты не понимаешь, от нее же ничего хорошего ждать нельзя!

— Мама, ты что? Эллен добрый человек. Кроме того, она моя сестра, она жива, глупо было бы не общаться!..

— Сводная сестра! — гневно выпалила мать.

— Ну и ладно! Да, раз уж мы заговорили о семье: у Эллен несколько иные сведения по поводу моего брата Мальте. Может, наконец, я могу узнать, что же на самом деле произошло: несчастный случай или внезапная детская смерть?

— Несчастный случай, Господи! Несчастный случай!

— Что, что за случай, мам? Почему ты вечно от меня что-то скрываешь? Что ты молчишь?

И тут у матери окончательно сдали нервы. Она надрывно разрыдалась, мне даже жалко ее стало. Лучше бы я ради нее разбила свой стеклянный портрет, чтобы о брате ей не напоминать больше никогда, рыдала она. Почему надо всегда все выспрашивать, зачем лезть в душу? Но вдруг она наконец стала рассказывать, и ее уже было не остановить.

— За год до твоего рождения, в пасхальный понедельник, папа повез меня по магазинам, у меня, как ты знаешь, к сожалению, так до сих пор и нет водительских прав. Мы хотели запастись перед праздниками. Я с Мальте сидела сзади, держа его на коленях. Удобных детских креслиц для автомобилей тогда еще не делали, и пристегиваться было не обязательно. На обратном пути отец обнаружил, что забыл в бюро ключ от сейфа, и мы поехали на склад. Домой приехали позже, чем планировали, и у меня в голове вертелось только одно: скорей убрать мясо, рыбу и овощи из душной машины в холодильник, солнце припекало ужасно. Обычно отец нес тяжелые сумки, а я твоего брата. Но в тот раз я побежала с пакетами в дом, а Мальте оставила сидеть в машине. Папа загонял машину в гараж. Пока я шла к двери с покупками, он стал заезжать задом в ворота. Мальте выбрался на улицу, а мы не заметили, и отец его переехал, задавил моего мальчика, своего единственного сына.

Вот оно что! Господи! Наконец-то я все узнала! Ужас какой!

Слезы моей матери постепенно иссякли, и она продолжала говорить, ровно, без единой запинки, так что слова вставить было нельзя:

— Никогда не забуду: твой отец, белый как покойник, поднимается в гостиную и кладет нашего мальчика на софу, мертвого уже. Потом он стал упрекать меня, что я не закрыла заднюю дверь и малыш выкарабкался наружу. Я в свою очередь обвиняла его, но что толку было спорить, сына было уже не вернуть. Знаешь, Аннароза, думаю, нет ничего страшнее для родителей, чем потерять единственного сына…

— Ну, страшнее, видимо, может быть только последующее рождение дочери, — с горечью произнесла я.

На другой день мама уехала, не сказав на прощание ни слова. Жаль мне было вот так ее отпускать, но зато моя собственная беда осталась при мне, незачем матери всего знать. А наша с мужем история набирала обороты.

Райнхард счел мое поведение неуместным и некорректным: во-первых, не следовало хвастаться перед мамой моим стеклом, во-вторых, рассказывать про Эллен, в-третьих, добивать ее расспросами о Мальте.

— До чего ж ты все-таки бестактная! Зачем бередить старые раны, зачем терзать старую, одинокую женщину? Кому от этого хорошо? Она и так не самая счастливая из…

Я не считала, что моя мать настолько стара, чтобы забыть, что с ней в жизни происходило. Вспоминать иногда полезно! Мы с мужем опять отчаянно поспорили. Любой нормальный зять вздыхает с облегчением, когда любимая теща убирается восвояси, но только не Райнхард! Они с маменькой спелись и вдвоем ополчились на меня одну.