— Да стоит ли так стараться? — спрашиваю. — Может, я через год уже на том свете буду…

Макс смеется. Видела бы я его бабушку: она намного моложе меня, а живет вот уже много лет в доме для престарелых, потому что совершенно беспомощна. А Феликс своей бабулей гордится. Господи, да о чем мы говорим, ей-богу?

Как мило с их стороны: перенесли мне на кухню телевизор, и я теперь смотрю вчерашний футбольный матч. Не то чтобы я сильно в этом разбиралась или этим интересовалась, но на кухне нет антенны, и там работает только одна программа. Кроме того, должна признаться, симпатичные по полю парнишки бегают. Футбольные трусы раньше были черные, а футболки — белые, или наоборот, а теперь они пестрые, разноцветные, с рисунками всякими, с интересными значками. А на спине кроме числа еще и имя написано. Надо бы парочку имен запомнить, молодежь потом удивить.

Хульда, кажется, хихикает. Больно уж я на молоденьких мальчишек западаю, считает она.

Старики часто заглядываются на молоденьких девчонок. Если тех не прельщают стариковские денежки, то одним глазением все и заканчивается. Если же старикан начнет ухлестывать за молоденькой, его называют или «старичок-бодрячок», или «грязный старикашка». А вот тайные вожделения старушек почему-то остаются табу. Между тем для меня лично нет ничего очаровательнее, чем смазливый паренек между семнадцатью и двадцатью семью. Но если я глажу молодого человека по волосам, у меня возникают исключительно чувства бабушки к внуку.

В полдень мои работяги обедают. Выгружают все мои горшки из духовки, накаляют ее и ставят туда керамическую форму с бараниной, баклажанами, луком, паприкой, все это сдабривается сверху томатным соусом — еда, конечно, на любителя, но им нравится. Я узнаю, что вторую студентку зовут Танья. Она приносит кетчуп для Макса, зеленый перец для Феликса, зелень, для каждого — его любимую приправу. Ой, и избалованные же они нынче пошли. Сидят и обсуждают, в каком китайском ресторане лучше пекинскую утку готовят, где стоит покупать уксус с бальзамом, а папайя, оказывается, вкуснее всего с лимонным соком. Пиво пьют, колу, вино. Я им рассказываю, что у нас в родительском доме, да и потом, вино только по воскресеньям пили.

— А по будням была одна свекла, — добавляет Феликс.

— Будьте любезны, еще кусочек баклажана, — прошу я.

Никто, кажется, особо не удивился, что я сразу узнала этот овощ с фиолетовой шкуркой. Моя невестка во время отпуска в Тоскане с трудом обучила меня названиям всех этих заморских плодов, опасаясь, что я назову брокколи брюссельской капустой и опозорю ее.

— Ой, какие ложечки, — завидует Феликс. Вообще-то я обещала их Коре.

— Да у Коры же денег, как грязи! — ворчит он.

А ведь он прав. Кроме того, негодница уже сто лет у меня не появлялась. Когда-то у меня было двенадцать таких ложечек, но за последние пару лет я их столько по рассеянности повыкидывала вместе с баночками из-под йогурта…

— Ладно, забирай шесть последних, — соглашаюсь я. — Хоть сразу все в рот не положишь, зато, кто знает, вдруг ума прибавится.

«Вот бы и нам такое», — думают студенты и уже смотрят на мое жилище другими глазами.

— А это модерн? — спрашивает Феликс.

— Ой, придется тебе еще поучиться, милый, — откликается Танья. — А еще рассказывал, что родился в Дармштадте.

Взгляд ее падает на драпировку, укутывающую Хульду.

— А, кстати, Фанни тогда заметила кровь на своей одежде? Как она отреагировала? Или все, что на Альберте было в момент его смерти, сожгли?

Фанни видела, как Альберта в ее одежде спустили вниз. Но она же, в отличие от меня, не знала ничего о его странностях, так что ничего и не поняла. В то время ее больше волновали вопросы веры. Самоубийство есть грех, и не иначе как сам нечистый тут руку приложил. Долгое время Фанни пребывала в растерянности, а потом вдруг сразила родителей, твердо и окончательно решив перейти в католичество.

Наш потрясенный отец ничего не смог с ней поделать.

Мои родители назвали своего старшего сына в честь обожаемого Его Высочества герцога Гессенского Эрнста Людвига. В день помолвки герцога мой папа, молодой участник дармштадтской мужской капеллы, вместе с другими пятьюстами хористами из двадцати восьми певческих ансамблей пел «Есть древо в Оденвальде». Об этом событии он рассказывал с гордостью. В том же году мои мать и отец поженились и с тех пор чувствовали, что каким-то особенным образом связаны с Его Высочеством.

Горько было отцу, когда сыновья его тридцать лет спустя стали поклоняться совсем другому господину, а князья остались не у дел. Папуля всегда утверждал: в тяжкую годину необходим «образованный герцог». Он знал наизусть слова гессенского княжеского гимна (на мотив, правда, «Боже, храни королеву»[7]):

И так далее, одно благословение за другим. А вот брат наш Эрнст Людвиг, как ни прискорбно, пел уже другие гимны и при этом вскидывал руку вверх. Скоро вся семья раскололась: отец, Хуго и Фанни, во всем остальном совершенно разные, стали убежденными противниками национал-социалистов. Ида пошла на поводу у Эрнста Людвига, встала под реющие знамена и приняла эту новую религию. Хайнер недолгое время водился с социалистами, а потом, как оппортунист, тоже примкнул к нацистам. А вот мать, маленькая Алиса и я вообще ничем не интересовались.

Политические разногласия пошатнули также брак Иды и Хуго. К Хуго я испытывала тогда ностальгическую симпатию, но мое сердце принадлежало теперь другому женатому мужчине. А Хуго вдруг обнаружил, что его жену интересует не суть, а лишь внешнее. Она поверхностна и слишком любит развлекаться и красиво жить. Он был, как мне казалось, не вполне справедлив и не оценил истинные достоинства Иды: красоту и организаторский талант. Просто она была не способна думать своей головой, ее политические убеждения были того же рода, что и любовь к модным тряпкам. Хуго же с грустью вспоминал былые веселые времена и каждый раз за обедом пытался вернуться к прежним забавам. Как-то раз в приватной беседе тет-а-тет я призналась ему, что безнадежно влюбилась в своего учителя, и Хуго, кажется, был задет. Он пытался отговорить меня от нового безумия, но тщетно.

— Ты только не делай глупостей.

— Да кто бы говорил, — отвечала я.

Хуго влюбился в меня, как назло, именно в тот момент, когда у него уже не было никаких шансов на взаимность. Но, как бы то ни было, я благодарна ему за то, что никогда не обожествляла фюрера, как это случилось с Идой из-за ее ограниченности. Собственно, Хуго сам не был ни любителем политики, ни героем, ни мучеником, а только страстным книгочеем. Спустя несколько месяцев после смерти Альберта запылали костры для еретиков. Под гнусные песнопения в пламя швыряли книги Гейне, Тухольского, Ремарка, Фрейда и многих других. Отвращение Хуго ко всему происходящему было так заразительно, что я не могла с ним не согласиться.

Отец же был консервативен до глубины души и мечтал видеть лидером своей страны коронованную особу. А Фанни, как новоиспеченная католичка, переживала, что в «Третьем рейхе» так плохи дела для церкви. Впрочем, вскоре после гибели Альберта она покинула нас и уехала в Рейнланд работать гувернанткой в одной весьма богатой и благочестивой семье. Мои родители, упорно верившие в легенды о том, что незамужние и бездетные женщины стареют и увядают раньше времени, вздохнули с облегчением: по крайней мере, Фанни не ушла в монастырь. Может, там, в чужом краю, ей подвернется подходящий жених, ведь в двадцать четыре года следует именно об этом думать, а не нянчить чужих детей. Хайнер тоже уехал, он работал теперь во Франкфурте, в большой газете, на хорошем месте. Вокруг Эрнста Людвига увивалась одна крестьянская барышня, и он долго размышлял, стоит ли ему действовать. В нашем семействе так и не было наследников мужского пола. Вероятно, Эрнст Людвиг мечтал о своих белокурых ребятишках, плетущих венки из колосьев. И хотя не было между ними большой любви, а его все больше донимала аллергия на сено, отчего каждый новый сезон работать становилось все труднее, он все-таки женился на крестьянской дочке. На благо всей семьи, как выяснилось в голодные годы.