Мы с Классик сразу направились туда, где накануне остался наш подарок.

— Она была здесь, — сказала я, присев рядом с камнями на корточки. Приемник исчез.

— Она его нашла.

— И посмотри, что она сделала…

Камни лежали по-другому, на равном расстоянии друг от друга, образуя цифру восемь; в середине каждой петли красовался свежий кустик колокольчиков. Для меня это был знак, выражение признательности, что-то вроде спасибо. А благодарность требовала ответа. Поэтому я посадила Классик под куст колокольчиков в одну из петель и начала передвигать камни. Но я никак не могла придумать, что бы такое из них сделать. Рисовать еще один круг бессмысленно. Квадрат или стрелу — глупо.

И тогда я решила нарисовать улыбающееся лицо.

— Универсальный знак дружбы, — говорил о таких картинках мой отец. — Во всем мире, от Японии до Голландии и Мексики, он означает одно и то же. — Когда у него просили автограф, он никогда ничего не писал, а всегда рисовал улыбающуюся мордашку и ставил под ней свои инициалы.

В моем альбоме для рисования, который назывался Большой Вождь, мы с отцом мелками рисовали картинки, часами просиживая за обеденным столом. Я рисовала подсолнухи, или Барби, или фигурки из палочек на парашютах. А он всегда рисовал черный круг с ухмыляющимся ртом и запятыми вместо глаз и носа, — мордашки были разные, но всегда узнаваемые. Он заполнял ими страницу за страницей. Однажды он даже нарисовал американский флаг из одних красных, синих и белых улыбающихся мордашек.

А еще когда он укладывал меня спать, то пел иногда такую песню:

Мои руки ворочали камни, а я напевала эту песенку. Женщина-призрак увидит мой универсальный символ дружбы и улыбнется, а может, даже посмеется. И станет насвистывать какую-нибудь свою песенку, веря, что на свете есть кто-то, кому она не безразлична. На следующий день я планировала вернуться и посмотреть, что она сделает с камнями.

Но все вышло по-другому.

Надо было мне вовремя обратить внимание на Классик, которая смотрела мимо меня, онемев от ужаса; ее голубые глаза стали огромными и немигающими. Но я ничего не заметила. Я была слишком занята работой, обеими руками вдавливая камни в землю.

Облака разошлись. Позади меня неожиданно сверкнуло солнце. Огромная тень скользнула по моей спине и упала на неоконченную улыбку, — я сразу узнала широкий силуэт женщины-призрака в криво сидящем сетчатом колпаке. Я застыла на месте; сердце едва не выпрыгивало у меня из груди, руки дрожали.

— Девочка, — пробасила она, — что ты тут делаешь? — Голос у нее был низкий, как у мужчины, как у моего отца с утра, скрипучий и хриплый.

Язык меня не слушался. Ноги тоже. Руки тряслись.

Тень шелохнулась. Я услышала, как она топает, приближаясь ко мне. Краешком глаза я видела подол ее домашнего платья и облепленные грязью коричневые сапоги.

Потом она остановилась напротив меня и, попинав носком сапога камни, сказала:

— Так дело не пойдет. Ты испортила мои кошачьи глаза.

Кошачьи глаза? Так, значит, это была никакая не восьмерка. Кошачьи глаза, с колокольчиками вместо зрачков.

Я медленно подняла голову, переводя взгляд с белого передника на серые митенки, потом на тропический шлем, со всех сторон затянутый сетчатым колпаком. Руки она сложила на груди. За частой сеткой виднелось лицо: крупный нос, тяжелая челюсть, очки в золотой оправе.

«Призрак, — подумала я, — пожалуйста, уходи. Мне страшно».

— Ты что, немая, вандалка? — спросила она. — Говорить не умеешь?

Я покачала головой.

— Что это значит? Да или нет?

— Мне страшно, — выдавила я.

— Вандалке страшно, — сказала она. — Так оно и должно быть, полагаю.

Наверное, она перепутала меня с кем-то другим.

— Я не Вандалка, — сказала я ей.

— Что?

— Я не Вандалка. Я Джелиза-Роза.

— Какая роза?

— Джелиза…

— У-гу, — сказала она, кивая. Повторила про себя мое имя, перекатывая его во рту, точно камешек. Потом продолжила: — Ну, вандалка, или как там тебя зовут, ты поняла?

— Нет.

Она сняла с груди руки и сказала:

— Ну и ладно, не важно.

Потом она вздохнула и снова потыкала ногой камни.

Солнечный свет едва просачивался через нависшие облака, а я, пораженная ужасом, сидела на корточках, пальцами касаясь земли, и вдруг почувствовала, что парализовавший меня страх начинает утихать. Не обязательно убегать прямо сейчас, можно подождать немного.

— Пчелы есть?

Я недоуменно пожала плечами.

— Один укус, и наступит паралич, — сказала она. — Один укус, и я, скорее всего, умру.

— Вы же и так мертвая, — сказала я ей.

Женщина-призрак так ахнула, как будто это я ее напугала.

— Это надо же сказануть такое! — возмутилась она. — Что ты за ребенок!

Я снова пожала плечами.

— Ну ладно, увидишь пчелу — или услышишь, — скажешь мне, понятно?

Я кивнула.

— Если пчела меня ужалит и я умру, ты будешь виновата.

Ее митенки взлетели к колпаку, подбирая ткань, натягивая сетку вокруг шлема. Волосы у нее на лбу казались неестественно желтыми; глядя на них, я вспомнила выцветшие уголки хрупких от времени газет, которые отец хранил в своем шкафу, там были такие заголовки: КОРОЛЬ РОК-Н-РОЛЛА УМЕР.

Лицо призрака?

«Не-а», — подумала Классик.

Но она была белая. Кожа розоватая, второй подбородок, выражение лица рассеянное, — а еще ее обветренное лицо было морщинистым, злопамятным и каким-то милым. В ее очках не хватало левого стекла, зато правое было темным и непроницаемым.

— Оставайтесь, где вы есть, — бормотала она, обводя рукой круг в воздухе. — Не творите разбоя здесь.

Я не совсем поняла, о ком она говорит: о нас с Классик или о пчелах.

Она хлопнула в ладоши, один раз. Повертела головой и сплюнула.

— Это их отпугнет на время, — сказала она мне. — Хочешь верь — хочешь не верь, но обычно работает.

Потом она встала на колени и начала изучать произведенный мной беспорядок. При этом подол ее платья надулся и встопорщился вокруг нее, точно опустившийся на землю парашют. Она протянула руку к перевернутым камням, покачала головой и начала складывать кошачьи глаза заново.

— Видишь, у всего свое место, — говорила она, ворочая камни. — Даже у самой мелкой вещички. А когда лезешь не в свое дело –сдвигаешь вещи с их мест, — то получается беспорядок. И тогда исчезает свет. Все превращается в хаос.

Она замолчала, увидев Классик, которая сидела под колокольчиками.

— А это тоже мне?

— Это Классик. Она моя подруга.

Она извлекла Классик из-под куста, зажав ее между большим и указательным пальцами, и отшвырнула в сторону, словно вонючий носок.

— По-моему, тебе надо тщательнее выбирать себе друзей. Держи.

Я протянула руку и аккуратно взяла Классик. А сама не спускала глаз с беспалых перчаток, которые прихлопывали землю, поправляли стебельки колокольчиков, отбрасывали камни.

— Вам помочь?

— Нет, конечно. Вообще-то тебе уже пора. Я все сказала. Ты ослепила кошку на один глаз.

— Но я могу помочь.

— У-гу, ну так иди и помоги. Я хочу сказать — уходи. Так ты мне и поможешь. Ты не здешняя.

Она сощурилась — один глаз на виду, другой спрятался за темным стеклом — и стала похожа на пирата. Потом взялась за край сетки и с размаху натянула ее себе на лицо, точно дверь захлопнула.

Это было нечестно; я ведь и в самом деле могла помочь ей с ее садиком. А она перестала обращать на меня внимание.

— Вы не настоящий призрак, — сказала я, вставая.

— Да уж надо полагать, не настоящий. Пока.

«Чертова старуха», — подумала я.

И я пожалела, что отдала ей радио. Она меня даже не поблагодарила и еще нагрубила Классик. И я ушла. Повернулась и побежала прочь. Но когда я карабкалась по насыпи, она окликнула меня.