Поделиться было не с кем — результат той одинокой жизни, которую она вела. Ни закадычной подруги, которой можно было бы звякнуть, ни дома, куда можно было бы прибежать с ошеломляющей новостью. Как и ее мать, она чуралась слишком близких отношений. Не было такого мужчины, которому она могла бы поверить свои мысли и чувства. Для коллег ее личная жизнь была тайной за семью печатями. Мамины друзья?.. О да, они-то будут само внимание. Боже мой, где-где, а в доме О'Хаганов, вздумай она явиться туда с такими новостями, ей обеспечено самое горячее участие!

Флора. Флора Джонс. Имечко под стать актрисе, играющей в музыкальных комедиях. «А теперь встречайте мисс Флору Джонс, Кармен Миранду нашего города!..» Морин попались письма о разводе и копии писем маминого поверенного, в которых упорно повторялось, что в Ирландии разводов не бывает и его клиентка — ревностная католичка, и вообще суть дела не в этом… Суть дела, очевидно, заключалась в деньгах. Все еще не смея верить собственным глазам, Морин перелистывала страницы. Документы содержались в образцовом порядке — это мама, какой она была сорок лет назад, молодая, решительная, способная контролировать ситуацию. Кипя от ярости и смертельной обиды, Софи Бэрри твердо вознамерилась вытрясти из человека, ее предавшего, все до последнего пенни. Требуемая сумма была выплачена — сумма по теперешним деньгам баснословная. Поверенный Бернарда Джеймса Бэрри из Булавайо писал поверенному Софи Бэрри из Дублина, что его клиент готов реализовать большую часть своей собственности, чтобы материально обеспечить бывшую жену и старшую дочь. Его клиент мистер Бэрри, как уже известно миссис Бэрри, имеет вторую дочь от мисс Флоры Джонс, рождение которой он желает узаконить как можно скорее. Мамино ответное письмо было неподражаемо — оно было написано в точности так, как мама говорила. Читая, Морин словно слышала ее голос. Слова матери буквально звучали у нее в ушах — неторопливые, взвешенные, отчетливые, и голос был моложе, сильнее, чем голос покойной.

«…Ты сам прекрасно понимаешь, что о разводе не может быть и речи, поскольку это противоречит установлениям церкви, к которой мы оба принадлежим. Тем не менее, я не в силах помешать тем или иным твоим действиям в чужой стране. Я пишу это письмо без ведома адвокатов, но думаю, ты поймешь его основной смысл. Я приняла средства, которые ты выделил нам с Морин, и не стану преследовать тебя по суду. Ты будешь абсолютно от меня свободен, но при одном условии: ты никогда больше не вернешься в Ирландию. Я объявлю о твоей смерти. Сегодня 15 апреля. Если ты вернешь мне это письмо вместе с обещанием никогда не возвращаться в Ирландию, я сообщу всем, что ты умер в Африке от инфекции 15 мая. Если же ты нарушишь это обещание или попытаешься каким угодно образом связаться с Морин, даже после того, как она достигнет формального совершеннолетия, — могу тебя заверить, ты будешь жалеть об этом до конца своих дней…»

Так мама говорила с лавочником, которого угораздило чем-либо ее оскорбить, или с работником, который не сумел ей угодить.

Он принял ее условия, этот человек из Булавайо, человек, которого Морин сорок лет считала умершим. Он вернул письмо, как ему было предписано. К письму маленькой булавкой с жемчужной головкой была приколота почтовая открытка с видом гор и саванны.

На открытке было написано: «Я умер от инфекции 15 мая 1945 г.».

Морин опустила голову на материн столик и заплакала так, будто ее сердце разрывалось на тысячу мелких кусочков.

Она потеряла ощущение времени. А когда посмотрела на часы, в положении стрелок, казалось, не было никакого смысла. Но было светло — значит, все-таки еще день.

Она пришла в десять; должно быть, она пробыла в этом полутрансе больше двух часов.

Морин походила по комнате — кровь снова побежала по ее жилам. Если бы кто-нибудь глянул с улицы в окно «утренней комнаты», он бы увидел высокую темноволосую женщину в дорогом темно-синем с розовой отделкой шерстяном платье, на вид куда моложе своих сорока шести лет, которая стоит, обняв себя за талию.

На самом же деле Морин сжала ладонями локти, пытаясь — в буквальном смысле слова, физически — удержать себя в руках после пережитого потрясения.

Гнев охватил Морин, и не только оттого, что отца насильственно выдворили из ее жизни, запретив даже приближаться к собственной дочери. Ярость душила ее. Если уж мама так крепко хранила эту тайну, то почему, ради всего святого, она не уничтожила улики!

Если бы Морин не нашла эти документы, она бы так ничего и не узнала. Она была бы счастлива, спокойна и уверена в том мире, который для себя выстроила.

Почему мама была так небрежна и так жестока? Ведь она знала, что рано или поздно Морин обнаружит эти бумаги.

Но мама, конечно, была уверена, что Морин никогда не выдаст ее. Морин будет до конца соблюдать приличия.

Черта с два она будет! Как бы не так, черт возьми!

Ей внезапно пришло в голову, что эта нелепая сделка сорокалетней давности ни к чему ее не обязывает и она может поступать, как ей заблагорассудится. Она не связана никакими мелодраматическими обещаниями по поводу вымышленных смертей. Она не давала обещания держаться подальше от своего отца под страхом какой-то ужасной кары.

Ьог свидетель, она разыщет его! Или Флору. Или свою единокровную сестру.

Только бы они еще были живы. Только бы ей удалось напасть на верный след. Самый поздний из документов, подтверждающий перевод денег, датировался 1950-м годом.

Господи, пожалуйста, пусть он будет еще жив. Семьдесят лет не так уж и много.

Она принялась за работу с бешеной энергией, какую в последний раз ощущала только накануне своей первой крупной распродажи, когда они почти всю ночь проработали на складе, сбавляя цены, заново составляя прейскурант, прикидывая завтрашнюю выручку.

Теперь она подходила к материным вещам с другой меркой, сортировала их по иному принципу. Она отыскала две коробки и стала складывать туда ранние фотографии и памятные вещички из своего детства.

Если она разыщет этого человека и если у него не совсем каменное сердце, ему захочется узнать, как его дочь выглядела на своем первом причастии, в хоккейной экипировке, в платье на своем первом балу.

То, что раньше подлежало безжалостному уничтожению, теперь числилось по разряду «памятных вещей» и бережно укладывалось в коробки.

Она разбирала, распределяла, раскладывала, пока окончательно не выбилась из сил. Потом перевязала мешки с хламом, сложила одежду и остальное, что предназначалось Винсенту де Полю,[11] и вызвала такси, чтобы отвезти коробки с реликвиями к себе на квартиру.

Не осталось ни одного ящика, который бы она не вытряхнула и не вычистила. Изрядная часть кухонной утвари отойдет миссис О'Нил, которая многие годы приходила убирать у мамы. Джимми Хейз, работавший в саду, пусть забирает газонокосилку и любые садовые инструменты — что пожелает. Кроме того, Морин написала ему письмо с просьбой взять себе любые цветы и кусты, которые ему особенно нравятся, только забрать их надо поскорее. У нее уже созрело решение выставить дом на продажу в самое ближайшее время. Она положила ладонь на маленький письменный столик, который собиралась взять себе, для прихожей своей квартиры. Похлопала по нему и сказала: «Нет». Теперь он ей ни к чему. Она не хотела отсюда ничего.

Таксист помог погрузить коробки. Видя его любопытство, она сказала, что освобождает дом от материных вещей. Он от всей души ей посочувствовал.

— Как жалко, что никто вам не поможет в таком деле. Ей часто в разных формах говорили это, всегда имелось в виду одно и то же: удивительно, что такая интересная женщина никогда не была замужем, не обзавелась семьей.

— А, отец бы сам все сделал, — ответила она. — Но он далеко, очень далеко.

Вот она и упомянула об отце. Таксист посмотрел на нее с удивлением: странно, мать умерла, а отец в это время далеко-далеко. А ей было все равно — пусть думает что угодно. У нее было чувство, будто, говоря об отце, просто называя его, она не позволяет ему умереть, вызывает его к жизни.