Кроме сестры, отца Джеймса Хёрли никто не называл Джимбо, это было бы немыслимо. Мужчина шестидесяти с лишним лет, с седыми волосами и красивой головой, он держался с достоинством епископа, и, по мнению многих, епископский сан был бы ему более к лицу, чем многим из тех, кто его носит. Высокому и статному, ему бы пошла епископская мантия, а еще больше — кардинальский пурпур.

Но, увы, в Риме судили не по наружности, и имя отца Хёрли никогда не звучало в коридорах власти.

Не нашлось бы никого, кто сказал против него хоть слово. Его прихожане в нескольких церковных приходах графства Дублин души в нем не чаяли. Он вроде бы вполне поспевал за переменами, происшедшими в церковной жизни после Ватиканского собора,[7] но и вперед забегать не собирался. Тихими, ласковыми речами он умел успокоить самых консервативных и в то же время не брезговал прислушаться к мнению мирян. Не сказать, чтобы он стремился угодить «и нашим, и вашим», но, во всяком случае, старался сгладить острые углы и никого не раздражать.

А в графстве Дублин, где антиклерикализм широко распространился в среде либерально настроенной молодежи, это требовало большого мужества и искусства.

Он был не из тех священнослужителей, что выступают по телевидению в дебатах на всякие животрепещущие темы, — на экране он ни разу не появлялся. И не венчал известных атеистов, устраивая из церковной службы спектакль. Но и к духовенству старой закалки — тем, что отправляются в марте в Челтнем, набив карман пятифунтовыми банкнотами, и улюлюкают гончим во время охоты на зайцев, он не принадлежал. Отец Хёрли получил хорошее образование, много путешествовал на своем веку и обладал обходительными манерами. Нередко про него говорили, что он похож на профессора. Это была высокая похвала. И он посмеивался про себя, когда слышал по своему адресу комплимент, который у некоторых считался еще более высокой похвалой, — что он больше похож на англиканского приходского священника, чем на католического.

Складывалось впечатление, что Джеймс Хёрли спокойненько переходит из одного прихода в другой, не перемещаясь по лестнице карьеры ни вверх, ни вниз. Казалось бы, человек такого ума и красноречия просто обречен подниматься все выше и выше… Ан нет. Поговаривали, правда, что он и не стремился к повышению или особым выгодам. При этом его нельзя было назвать человеком не от мира сего, чуждающимся мирских радостей. Он ценил хорошие вина, любил полакомиться фазаном и омаром.

Отец Хёрли всегда казался довольным своей судьбой, даже когда его назначили в рабочий район с четырнадцатью молодежными клубами и одиннадцатью футбольными командами — и это после того, как на предыдущем месте ему приходилось главным образом посещать просторные гостиные и частную лечебницу.

Учился он в одной из лучших католических школ Англии, но никогда об этом не рассказывал. Он был из богатой семьи и, по слухам, провел детство в большом загородном имении. Все эти сведения, однако, исходили отнюдь не от самого отца Хёрли. Он только беззаботно смеялся и говорил, что лучше ирландцу не трясти свое родословное дерево: мало ли что свалится на голову. У него была сестра, замужем за состоятельным сельским адвокатом, и племянник — их единственный сын. Вот об этом юноше отец Хёрли не умалчивал, более того, отзывался о нем с большой теплотой. Грегори был единственным уголком в личной жизни отца Хёрли, на который он охотно проливал свет.

Во всем же остальном он был всего лишь хороший, внимательный слушатель чужих историй. Потому-то люди и считали его таким интересным собеседником: он говорил с ними только о них.

В переездах из одного прихода в другой его сопровождали фотографии отца и матери, уже умерших, в старомодных овальных рамках, и два снимка Грегори — первое причастие и школьный выпуск. Красивый юноша с рукой, легко покоящейся на дипломе, смотрит в объектив улыбающимися глазами, словно знает гораздо больше любого другого выпускника, позировавшего в тот день для чопорных, парадных портретов, но воспринимает все это без особой серьезности.

Для тех, кто рассказывал отцу Хёрли о своей жизни, посвящал в свои заботы, выкладывал сплетни, Грегори служил идеальной дежурной темой — всегда можно справиться о нем и услышать восторженный ответ, только слушай с вежливым видом, а потом запросто вернуться к собственным делам. Никто не заметил, что с какого-то момента отец Хёрли перестал сам заговаривать о Грегори, а его ответы стали уклончивыми и не такими информативными, как раньше. Слишком хороший дипломат, он заботился о том, чтобы никто этого не заметил. И об этом его качестве люди тоже говорили: ему бы служить в министерстве иностранных дел, консулом или даже послом.

Джеймс Хёрли лишился матери еще в детстве, и Лора всегда была для него одновременно матерью, сестрой и лучшим другом. Лора была на пять лет старше брата. Ей исполнилось семнадцать, когда на ее попечении оказались большой рушащийся дом, младший брат и нелюдимый отец, обращавший на детей не больше внимания, чем на покойную жену или родовое имение.

Теперь-то Джеймс Хёрли все понимал, но тогда он жил в детском страхе, стараясь не раздражать сурового, холодного отца. Если бы не он, Лора могла бы поступить в университет, а вместо этого она осталась дома и только окончила секретарские курсы в ближайшем городке.

Эта мысль всегда мучила его.

Лора работала в местной бакалейной лавке, пока ее не купила более крупная фирма; потом в местной пекарне, которая в конце концов слилась с тремя соседними пекарнями; затем в приемной у врача, и во время ее работы там врача лишили звания за нарушение профессиональной этики. Лора часто повторяла маленькому брату Джимбо, что она, похоже, приносит несчастья своим работодателям. И ее маленький брат Джимбо часто предлагал ей устроиться на работу к ним в школу, надеясь, что тогда ненавистную школу закроют.

Она горячо поддерживала брата в его призвании; они совершали долгие прогулки по проселочным дорогам, сидели вдвоем на мшистых берегах, на приступках изгородей между полями и разговаривали о любви Божьей так же, как другие говорят о спорте или кино.

Лора Хёрли со слезами на глазах опустилась на колени, чтобы принять от брата первое благословение после того, как он отслужил свою первую мессу.

Их отец к тому времени уже умер, так и оставшись до конца безразличным и безучастным к судьбе собственных детей. Джеймс сделался священником, но с тем же успехом он мог бы стать солдатом или жокеем — его отцу было все едино.

Пока Джеймс учился в семинарии, он очень беспокоился за Лору. Она жила в сторожке у ворот поместья, их бывшего дома. На фоне соседних имений Большой Дом не был таким уж большим и все же он выглядел весьма солидно. Но Лора не испытывала унижения от того, что поселилась в домике привратника, где раньше жили без всякой арендной платы те, в чьи обязанности входило открывать и закрывать ворота для Хёрли. Она весело объясняла, что гораздо легче следить за маленьким жильем, чем за большущим домом, а с тех пор как их отец сначала переселился в частную лечебницу, а потом отошел в лучший мир, и она осталась одна, и содержать Большой Дом больше не имело смысла. К моменту его продажи набралось столько долгов — за обучение Джеймса, за содержание отца в лечебнице, — что имение пришлось заложить. В банке почти ничего не было, и мисс Лора Хёрли, преданная сестра и верная дочь, осталась без приданого.

Но Лору никогда не преследовали подобные грустные мысли. Она была счастлива, выгуливала двух своих больших колли, вечерами читала у маленького камина, а днем отправлялась на работу в контору местных адвокатов. Она со смехом говорила, что умудрилась еще не прикрыть их лавочку, как случалось раньше. Но она принесла туда кардинальные перемены.

И прежде всего изменила семейное положение закоренелого холостяка мистера Блэка-младшего. Мистера Блэка, который в свое время был самым завидным женихом во всем графстве. И вот когда сорокалетний мистер Блэк увидел тридцатичетырехлетнюю Лору Хёрли, его твердокаменная решимость навсегда остаться одиноким и свободным поколебалась.