– Ты прав, – пробормотал он, с трудом размыкая губы. – Немного поспать… А завтра…

– Да, завтра.

Шмария уже равномерно храпел.

Под неустанным присмотром Наймуддина и Йехан силы Шмарии прибывали не по дням, а по часам. Уже на следующее утро он в первый раз выбрался за порог дома и, ковыляя, совершил короткую прогулку на солнышке. На следующий день уже смог обойти весь оазис. Местные жители с любопытством разглядывали его, но он не обращал на них внимания – был слишком занят тем, что сравнивал Аль-Найяф с Эйн Шмона.

Как он узнал, два поселения находились всего в каких-нибудь двенадцати милях друг от друга и могли считаться соседними деревнями – правда, их жители никогда не встречались, если не считать Шмарию.

Оба поселения были похожи друг на друга, однако деревня Аль-Найяф, обладая своим собственным источником воды и имея за плечами несколько веков оседлой жизни и земледелия на одном месте, жила более обеспеченной и размеренной жизнью.

В Эйн Шмона жители имели лишь старый колодец и возвышающийся неподалеку отвесный утес, который использовался для добычи строительного камня. В деревне не было полей, которые бы орошались и возделывались на протяжении веков. Но в каждом из ее обитателей жил дух первопроходцев – дух, который, пожалуй, уже был не нужен жителям деревни Аль-Найяф. В то же время жители обеих деревень обладали одинаковым запасом трудолюбия. Самое большое различие, которое заметил Шмария, заключалось в том, что в Эйн Шмона люди доходили до всего своим умом, методом проб и ошибок, в то время как жители Аль-Найяф имели за плечами многовековой опыт и традиции. Выживание в условиях пустыни было их второй натурой. Здесь человек уже давно выяснил все отношения с пустыней. В Эйн Шмона это было не так. Шмария особенно обрадовался двум увиденным в Аль-Найяф вещам: водяному колесу и архимедовым винтам.

При наличии этих двух приспособлений можно было окончательно решить проблему воды в Эйн Шмона. Теперь ему стало понятно, что, отводя воду из обнаруженного им источника и строя трубопровод к деревне, он решал только первую часть проблемы. Эти два древних приспособления – простое колесо и искусно вырезанные из дерева полые внутри винты – вот то, чего не хватало в придуманной им схеме. Немного усовершенствовав их, можно было обеспечивать поля гораздо большим количеством воды, чем он мог даже мечтать.

Пустыню Негев можно в самом деле превратить в цветущий сад.

Теперь он уже сгорал от нетерпения поскорее попасть назад в Эйн Шмона и принести с собой не только известие об открытом им источнике воды, но и решение, каким образом оросить этой водой окружавшие деревню пустынные поля.

Неожиданно Земля Обетованная стала в его представлении еще более обетованной.

Год и два месяца спустя, когда пять миль шестидюймовых труб начали подавать беспрерывный поток свежей холодной воды в кибуц, в деревне состоялся праздник. За здоровье Шмарии поднимались один за другим тосты, и его имя произносилось с благоговением. В глазах своих соплеменников он стал настоящим героем.

Сочетание горячего солнца и обильного орошения вскоре вызвало к жизни зеленый ковер растительности на полях, собранный урожай оказался настолько обилен, что едва поместился на нескольких грузовиках, отправленных в Иерусалим и Тель-Авив, где за проданную продукцию была выручена солидная сумма. Вслед за этим новые участки пустыни были превращены в поля и засеяны сельскохозяйственными культурами. Шмарии и его односельчанам казалось, что им надо продвигаться все дальше и дальше в пустыню, а урожаи будут увеличиваться сами собой.

Перед ними открылись неограниченные возможности, вновь обретенный источник благосостояния манил к себе все новые и новые семьи. С двадцати трех – а именно таким было число первых поселенцев – количество жителей деревни выросло до ста двадцати. Через два года был проложен второй трубопровод, а за ним и третий Поля требовали воды и платили сторицей за подаваемую на них в изобилии влагу. Вода, которая все равно бы ушла под землю, теперь работала на людей.

И никто, в первую очередь Шмария, не осознавал, что со строительством каждого нового водопровода уровень воды в районе оазиса Аль-Найяф – в двенадцати милях отсюда – продолжал падать.

Когда было закончено строительство третьей линии водопровода, озерко в Аль-Найяф стало напоминать пересохшую лужу.

Слишком далеко была арабская деревня, чтобы можно было услышать раздававшиеся там к этому времени гневные голоса. Да и слишком заняты были своими делами жители Эйн Шмона, чтобы прислушиваться к ним.

Тогда Тамара была одета и готова к выходу, в Лос-Анджелесе еще не рассвело. Она не могла раздвинуть шторы и выглянуть в окно – в большой душной и мрачной комнате окна отсутствовали, а тяжелыми бархатными портьерами темно-бордового цвета были задрапированы стены. В комнате стоял удушающе тяжелый, приторно сладковатый запах сальных свечей и цветов, но даже он не мог заглушить другой, более сильный запах, которым было пропитано все вокруг, – запах смерти.

Тамара взглянула на часы. Было почти шесть часов утра.

Она схватила пальто, зонтик и сценарий с откидной кровати и переложила их на ближайший из сорока металлических складных стульев, составленных по пять в ряд, застывших друг против друга по двадцать с каждой стороны от центрального прохода, подобно колоннам молчаливых солдат.

Она убрала кровать в стенную нишу и закрыла дверцы. Без кровати комната сразу приобрела привычный облик часовни. Исчезло последнее свидетельство «живого духа» в этом мрачном месте, где она спала рядом со смертью.

Поднимая со стула пальто, зонтик и сценарий, она старалась не смотреть по сторонам. Тамара жила здесь больше десяти месяцев, и Траурный зал морга Патерсона навеки врезался в ее память. Эта комната была предназначена для мирских раздумий, она была местом, куда приходили родственники умерших, чтобы пролить слезы над прахом дорогих их сердцу людей. Иногда много времени спустя после их ухода, когда Тамара лежала на своей раскладной кровати, ей казалось, что она слышит их рыдания.

И это не удивительно: ведь прямо в центре комнаты на возвышении, подобном алтарю, неизменно стоял гроб, внешний вид которого находился в прямой зависимости от кошелька и вкуса любящих родственников. Его всегда окружали дурно пахнущие гигантские венки и массивные цветочницы, в которых обычно преобладали дешевые хризантемы. Над гробом на бархатных складках темно-бордовых портьер висел крест, распятие или Звезда Давида, а то и вовсе ничего – в зависимости от вероисповедания или отсутствия такового покойного. В настоящий момент над ним висело распятие, на котором изможденный гипсовый Иисус в терновом венце обвис в страшных мучениях, закатив глаза к небу.

Тамара не могла дождаться того момента, когда сможет уехать отсюда навсегда.

«Мне так не терпится, потому что слишком многое сегодня поставлено на карту, – подумала она. – Сегодняшний день или ознаменует собой начало работы, которая даст мне возможность уехать отсюда, или будет означать, что я еще на многие месяцы, а может быть, даже годы, окажусь запертой в этой ловушке».

Этим утром должны состояться долгожданные кинопробы на роль, которая, возможно, откроет перед ней двери в новую жизнь. Все зависело от ее исполнения. Либо ее жизнь изменится, либо… Нет, она постарается не думать о плохом.

Она и без того должна радоваться своему везению. Когда они впервые въехали сюда, Инга вызвалась спать в этом зале, но Тамара решительно отклонила ее предложение. Поэтому Инга обосновалась в гораздо менее удручающей комнате наверху, где были плита, кушетка и окно, выходящее на напоминающий помойку задний двор. Инга на неполный рабочий день устроилась к Патерсону регистраторшей с предоставлением жилья. К этим благам добавилась работа Тамары в качестве официантки в ресторане «Сансет», тоже с неполным рабочим днем и тоже с некоторыми, хотя и скудными, преимуществами. Обычно она свободно могла ходить на прослушивания, когда они подворачивались, поскольку ее всегда могли подменить, а на какой другой работе ей это позволили бы? Ее жалованья в ресторане вместе с деньгами, которые она получала за съемки в массовках, где бывала занята по нескольку дней в месяц, хватало на то, чтобы свести концы с концами.