— Не могу сказать, отец, что эта идея неожиданна для меня, поскольку вы, похоже, готовили меня к ней уже давно. Но согласитесь, она довольно дерзка.

И Александр рассмеялся.

— Всякого, кто мыслит незаурядно, считают дерзким, — заметил Себастьян. — Никто в Париже не потребует от вас говорить по-русски. Так что не насилуйте ваш талант, и все пройдет гладко. Помните только, что маркиза д'Юрфе женщина остроумная.

— Кого мы посвятим в тайну?

— А зачем посвящать в нее кого бы то ни было? Какая им от этого выгода? И какая выгода нам? Вы же сами знаете, у меня нет привычки болтать обо всем, что сказано и сделано, подобно привратницам.

Александр кивнул.

Себастьян дождался его возвращения. Казалось, что приключение позабавило и даже удивило лжеграфа де Сен-Жермена. Облачившись в домашний халат, он уселся напротив отца в глубоком кресле с «ушами». Закурил сигару.

— Даже голова кружится, — сказал Александр, выпустив первый клуб дыма. — Маркиза и двое-трое ее гостей, которых вы наверняка знаете, заметили всего лишь, что я неплохо выгляжу. Как и на том ужине у Петра Третьего, никто ничего не заподозрил. Поскольку я не раз слышал ваши речи, то изрек два-три парадокса насчет рабских представлений людей о счастье, о нелепости моды и о том, что выдумка имеет гораздо больше власти над людскими умами, нежели подлинная наука. Меня слушали так, будто я великий жрец невесть какой религии, вещающий по Божьему наитию.

Александр расхохотался.

— У меня возникло ощущение, что я существую не больше, чем вы.

— Вы проницательны. Я и в самом деле не существую.

— Как это надо понимать? — спросил Александр, снимая и кладя на стол два крупных перстня — удивительный алмаз и звездчатый сапфир, предоставленные ему отцом.

— Я набор образов и легенд. В обществе граф де Сен-Жермен реален не больше, чем в действительности. Никого не заботит, что я ем, каких женщин любил, случается ли мне страдать от бессонницы или ревматизма.

Себастьян вздохнул и улыбнулся.

— Вы и сами узнаете это однажды, если уже не узнали: даже два живущих вместе существа воспринимают лишь некоторую часть друг друга. Так что же говорить о людях, которые видят вас всего раз-два в год, украшенным вашими лучшими побрякушками и изящной речью! Вы для них не больше чем движущаяся картинка.

— Это внушает вам горечь?

— Конечно нет, я достиг в своей жизни двух целей, которым позавидовало бы немало людей: мне удалось сохранить свою тайну и приобрести достаточное богатство, чтобы не бегать от кредиторов и не выпрашивать милостей у сильных мира сего. Я говорю вам то, до чего додумался: по-настоящему существуешь только для самого себя. Достаточно было сказать, что ваш сын Петр умер, чтобы он перестал существовать в представлении тех, кто им интересовался. Согласитесь, это чудесно.

— В самом деле, соглашаюсь. Но по поводу тайны — раз уж мы стали друг другом, — долго ли вы еще будете отказываться разделить ее со мной? Она ведь все-таки и моя тоже, раз я ваш сын. Она принадлежит также и Пьеру, а может, и Северине.

— Вы ее узнаете, будьте уверены, хотя и пожалеете о своем нетерпении.

Александр пристально посмотрел на отца:

— Если следовать ходу вашей мысли, Северина тоже не знает ни вас, ни меня. Как вы с этим уживаетесь?

— Я вам еще не говорил о всеобщем законе притяжения. Его орудие — интуиция. Даже не зная нас, Северина смогла угадать, а затем оценить любовь, которую мы к ней питаем. Впрочем, она ведь сразу же потянулась к Пьеру. Но вы правы, Северина может о нас только догадываться. Так что не стоит смущать ее, чтобы не мешать ее интуиции.

Александр бросил на отца лукавый взгляд.

— Во всяком случае, мы не единственные, к кому она направляет свою интуицию.

— Что вы хотите сказать?

— Неужели вы сами не заметили? Она свидетельствует Францу особую дружбу.

Себастьян улыбнулся.

— Да, заметил. И не удивлен этим. Франц действует на нее успокаивающе. Оба простого происхождения. Он для нее единственный надежный ориентир в мире, который наверняка кажется ей странным и даже пугающим. И обоих объединяет любовь к Пьеру. Думаю, они могут стать гармоничной парой.

— И вы согласитесь породниться с Францем?

— Он и так уже член семьи. Это они поручили вам предупредить меня?

— Нет, — ответил Александр со смехом. — Но, по моему мнению, это не замедлит случиться.

Догорающие свечи начали потрескивать. Александр обнял отца, пожелал ему доброй ночи. Оба отправились спать.

Поскольку опыт прошел удачно, уловку стали использовать все чаще. Каждый раз, бывая в Париже, Александр надевал маску собственного отца. Это упражнение не только развлекало его, но и позволяло узнать много нового.

Ни Северина, ни Франц, ни, разумеется, Пьер об этом не были осведомлены. Прежде чем отправиться в свет, Александр удалялся в свою комнату, одевался без посторонней помощи, потом украдкой выходил и возвращался чаще всего, когда уже все, кроме Себастьяна, спали.

— По уважению, которое к вам питают, — заметил Александр как-то вечером, — я могу судить, что, несмотря на свое внешнее легкомыслие, это общество страдает от некоего расстройства, которое я не могу определить. Когда вы вещаете моими устами, вас слушают внимательнее, чем аббатов и священников. Впрочем, они и сами, похоже, оказывают этим речам необычайное внимание. Когда я говорю о справедливости согласно тем представлениям, которые перенял у вас, наступает всеобщее молчание.

— Те, у кого вы бываете в моем обличье, принадлежат к дворянству. А они, видите ли, подобно другим, гораздо больше понимают интуитивно, нежели, как им кажется, с помощью рассудка. Это общество встревожено ослаблением королевской власти, которая является главный опорой его существования.

— Но ведь король, похоже, стал чуть ли не целомудренным?..

— Ослабление его власти вызвано не былыми любовницами, но тем, что он унаследовал свою должность, а не завоевал ее. Он раздирается между иллюзией, будто царит по божественному праву, и сознанием того, что собственные ошибки изобличили его несостоятельность в глазах целого света. К тому же ему не хватает веса. Он утверждает, будто хочет изменить существующий порядок, но при этом пытается сохранить его таким, каким тот был при его предке, Людовике Четырнадцатом. Это вернейший путь к провалу. Он не осведомлен ни о чем. Не читал ни «Общественный договор» Жан-Жака Руссо, ни Энциклопедический словарь. Люди слушают вас, потому что вы (или тот, кого вы изображаете) не скованы их собственными привилегиями. Они ждут света извне.

Однако эти «перевоплощения», если можно так назвать затеянную отцом и сыном мистификацию, устраивались ими не только в Париже, на собраниях ложи тамплиеров, но также и во многих немецких городах, между которыми Себастьян пытался установить связи, чтобы ложи не скатились к разряду заурядных местных корпораций: он хотел, чтобы все братства осведомили друг друга о своих проблемах. Но беспрестанные разъезды начинали его утомлять, и Себастьян был рад, что сын мог успешно его заменить.

Над миром сгущалась гроза, он чувствовал это всеми фибрами, но пока не мог сказать ни какую форму она примет, ни когда разразится. Из лож Парижа, Дижона и Страсбурга, Гамбурга, Нюрнберга, Лейпцига, Мюнстера и других городов Себастьян все чаще слышал вопросы о законности власти и правосудия, об истинных основах религии и, наконец, об идеальных формах, которые должно принять общество.

Александр несколько раз возвращался с масонских собраний в растерянности, которая удивила Себастьяна:

— Наши братья в Страсбурге пылко говорили о «Левиафане» — произведении одного жившего в прошлом веке англичанина по имени Гоббс. Я слушал их с беспокойством, поскольку не знал о его существовании и опасался оказать вам дурную услугу своим невежеством. Пришлось прибегнуть к риторическим уловкам, чтобы сказать хоть что-то, казавшееся осмысленным. Так о чем толкуется у этого Гоббса?