Себастьян достаточно хорошо разбирался в медицине, чтобы у него возникли сомнения по поводу заболевания, настигшего несчастного венценосца сразу с двух концов. Связь между задом и головой озадачила бы не одного профессора физиологии.

Музыканты ушли, раболепно пятясь задом и беспрестанно благодаря за вознаграждение. Мажордом задувал свечи, в буфетной слышалось позвякивание хрусталя и серебряных приборов. Раздался стук в дверь. Половина первого ночи, для визита вежливости слишком поздно. Франц пошел открывать, и, когда вернулся, представлять посетителя не было необходимости: это был Эймерик де Барбере. Шевалье и не ждал, что его станут представлять, а Франц слишком хорошо знал о тесной дружбе, связывающей его хозяина и этого человека, чтобы соблюдать протокол.

При виде шевалье Себастьян не мог скрыть удивление: осунувшийся, с недельной щетиной, с кругами под глазами и шаткой походкой. Тем не менее Барбере силился улыбнуться.

— Эймерик! — воскликнул Себастьян. — Какая неожиданность…

— Почтовая карета только что доставила меня на Виплингергассе, а сюда я пришел пешком. Я подумал, что прибуду раньше моего письма. Впрочем, я и не знал, о чем писать. Простите меня, что я явился без предупреждения и в таком виде.

— Вы хорошо себя чувствуете? — встревожился Себастьян.

— Я очень голоден и устал. Но я измучен не столько физически, сколько духовно. У меня есть деньги, но я пришел просить оказать мне гостеприимство.

— Вы, разумеется, можете на него рассчитывать. Франц…

Слуга все слышал. Кивнув, он удалился в буфетную.

— Куда вы пропали? — спросил Сен-Жермен.

— Похоже, мы пропали оба одновременно. Но вы приняли более мудрое решение: отправиться подальше от Санкт-Петербурга. Я же уступил настойчивым просьбам Алексея Орлова и согласился сопровождать в качестве частного лица эскорт, который перевозил царя из Ораниенбаумского замка в Ропшу.

— Где это?

— Недалеко от Санкт-Петербурга. Мы отправились вчетвером, Григорий, Алексей, их брат Федор и я. В четыре часа утра разбудили Петра Третьего в его спальне, велели как можно быстрее одеться. Мы едва дали ему время умыться, и никто не предложил бедняге ни чаю, ни кофе. Алексей не хотел, чтобы об отъезде царя стало известно, он боялся, что солдаты голштинского полка, расквартированные в казармах неподалеку, поднимут мятеж и освободят Петра. Мы оставили его слуге совсем немного времени, чтобы тот собрал сундук с самыми необходимыми вещами.

Франц подал легкую закуску и графин вина. Он поставил поднос на складной столик перед Барбере. Прежде чем тот продолжил свой рассказ, Себастьян дал ему время подкрепиться. Франц убрал пустую тарелку, затем вновь наполнил бокал шевалье.

— Еще Алексей и Григорий, похоже, боялись, что будет недовольство в гвардейских полках.

— Царь ничего не сказал?

— Вы прекрасно понимаете, что он мог сказать. Он называл нас преступниками. Но когда Григорий направил на него свой пистолет и велел ему следовать за нами, уверяя, что стоящие вокруг войска быстро его урезонят, Петру ничего не оставалось, как повиноваться. Он не знал, что в замке стоит один-единственный полк, а именно Измайловский, тот, который был к нему особенно враждебен. К тому же солдаты были убеждены, что царя везут в Санкт-Петербург. Мы велели ему подняться в карету вместе со слугой и тем же вечером доставили в Ропшу.

— Как он вел себя в пути? — спросил Сен-Жермен.

— Алексей и Григорий прихватили с собой еду. Царь едва дотронулся до этих блюд, которые в России очень популярны: капустный суп и еще какое-то варево из крупы, они называют это кашей.

— За всю дорогу Петр ничего не сказал?

— Он только спросил, где Воронцов и графиня Елизавета. Алексей ему ответил, что канцлер смещен с должности и арестован, а его дочь отправлена в крепость. Но мне переводили не все, что он говорил.

Барбере быстро выпил большой стакан вина и продолжил свой рассказ все тем же тихим, почти монотонным голосом:

— Еще когда мы только прибыли в Ораниенбаум, Григорий меня предупредил, чтобы по возвращении в Санкт-Петербург мы всем говорили: Петр Третий сам выбрал Ропшу. Но чтобы поверить в это, надо совсем не знать тех мест: это укрепленный замок, где Григорий заранее позаботился разместить четыре десятка людей, которым безраздельно доверял. Они должны были стоять на посту днем и ночью. И только там я понял, что Алексей просил меня присоединиться к ним, чтобы было кому составить царю компанию во время обедов и ужинов. Я являлся чуть ли не единственным его сотрапезником. Это было весьма тягостно. Царь спрашивал меня, как я согласился ввязаться в столь постыдное предприятие и кто мне за это платит. Тогда мне никто еще не платил. Я ему ответил, что меня насильно заставили составить ему компанию в его изгнании и что его смещение было требованием народа. Мой ответ исторг из него бурю ругательств в адрес непорядочных людей, которые нагло присваивают себе право говорить от имени народа.

Как Барбере и заявил в самом начале, едва только вошел, он был измучен не столько физически, сколько духовно. По мере того как продолжался рассказ, замешательство Себастьяна возрастало.

— В первое утро нашего пребывания в Ропше, когда я завтракал с царем, пришел Григорий, держа в руках какой-то документ, который положил на стол. Царь спросил его по-немецки, что это такое. Я немного понимаю этот язык. Григорий ответил, что это акт об отречении от престола. Петр Третий побледнел как полотно. Он спросил: «И кто же станет моим наследником?» Григорий ответил ему, что это, несомненно, будет его жена. Царь смахнул документ со стола и удалился в свою комнату.

Из рассказа гостя Себастьян узнавал о жесткости, даже грубости Григория Орлова, и замешательство Сен-Жермена сменялось разочарованием и тоской.

Барбере сделал большой глоток вина из бокала, который наполнил Франц, а Себастьян не мог не спросить себя, какое тайное намерение преследовал гость своим рассказом, если, конечно, предположить, что таковое имелось. Возможно, и здесь была какая-то интрига и Барбере хотел дать своему наставнику неверное представление о событиях.

— В шесть часов вечера Григорий постучал в комнату царя. Слуга открыл дверь, и Орлов заявил: «Этот документ рано или поздно будет подписан, и вам это хорошо известно. Лучше, если это случится как можно раньше». Царь ответил: «Я подпишу документ, если вы пообещаете отвезти Екатерине письмо, которое я напишу прямо сейчас». Григорий, конечно, согласился. Царь подписал отречение от престола и отдал письмо. Разумеется, Григорий его вскрыл. Он прочел его содержание Алексею и Федору. Так я узнал, что Петр Третий просил у своей супруги разрешения уехать в Германию в сопровождении Елизаветы Воронцовой, и подписал он письмо: «Ваш покорный слуга». Братья Орловы очень потешались.

— Самое худшее, — продолжал Барбере, — это поведение Григория и Алексея. Они порой присаживались к нам за стол, пренебрегая знаками почтения, какие положено оказывать государю, хотя бы и низложенному; зачастую братья вели себя невыносимо дерзко и заносчиво. Когда пленник, ибо царь, конечно же, был пленником, которому дозволялся час прогулки в день под строгим присмотром, напоминал, что он единственный законный потомок Петра Великого, кто-либо из братьев непременно возражал, что тот, мол, дурно воспользовался своим родством и что Петр Третий, вероятнее всего, брат Фридриха Прусского. На седьмой вечер Алексей стал совершенно невыносим, позволил себе гнусное оскорбление, назвав пленника любовником Фридриха. Царь вскочил из-за стола и набросился на него. Алексей схватил столовый нож и всадил государю прямо в живот. Петр упал. Не прошло и часа, как он умер.

Такова была правда про «геморроидальные колики, осложненные кровоизлиянием в мозг».

— Но то, что вы мне рассказываете, — это же настоящее убийство, — возмутился Себастьян.

— Именно. Тогда я уехал из Ропши в Санкт-Петербург, где оставался три дня. Я не знал, что и думать. Перед самым моим отъездом Григорий Орлов передал мне кошелек. Я принял его, поскольку прекрасно осознавал, что во всей этой отвратительной истории был всего-навсего обычным наемником.