Так он учился широким жестам, прекрасно сознавая, что подобные сумасбродства — любимое лакомство аристократии.

На следующий день Роберт предложил проехаться верхом через лес до одного из хозяйств, принадлежавших его семье. Как только молодые люди оказались вне города, Чернин сразу же попытался обогнать своего спутника под тем предлогом, будто показывает ему дорогу. Но Сен-Фарго догадался о намерении молодого графа доказать, что он лучший наездник, поэтому при появлении первой же изгороди пришпорил своего коня, мигом обогнал Чернина, перемахнул через препятствие и остановился, поджидая своего спутника. Роберт догнал француза, хохоча, и хлопнул по спине.

— А ты малый не промах! Обскакал меня! Каков удалец!

Немного позже он заявил:

— О таком товарище я всегда мечтал. Я бы последовал за тобой хоть в Индию, но не думаю, что мой отец посмотрит на это одобрительно. Слушай, как же твоя жена отпустила тебя на такой долгий срок?

— Я не женат.

— Еще нет? Наверняка затрудняешься с выбором, — сказал Чернин, улыбаясь.

— Ничуть.

Лицо молодого графа сделалось серьезным.

— В таком случае неразделенная страсть?

— Честно говоря, нет, — ответил Сен-Фарго. — Единственная страсть, которую я знаю и считаю достойной себя, — это свободная и духовно возвышенная жизнь. И я хочу посвятить ее совершенствованию тех, кто может стать таким же.

Роберт Чернин казался сбитым с толку.

— Но любовь, семья, неужели тебе этого мало?

— Любовь — это ловушка, которую природа расставила нам, чтобы принудить к продолжению рода.

Когда они добрались до места, Роберт фон Чернин выглядел еще более озадаченным. Спешившись, он спросил с некоторой досадой:

— Но тогда выходит, что ты считаешь мою жизнь, жизнь женатого человека, служащего своей семье, своему роду, своей стране, лишенной смысла?

— Вовсе нет, дорогой Роберт. Ты спросил меня о моем будущем, и я сказал тебе, каким оно мне видится. Я был бы тираном, навязывая его тебе или не уважая твой выбор. Человеческая природа так же разнообразна, как и Божье творение: есть великолепные животные, кони например, знающие только землю, но есть и другие, ничуть не менее восхитительные, ласточки или орлы, которые касаются земли, только чтобы передохнуть.

Они прошли на двор. Прибежал хозяин дома, приветствуя их многочисленными поклонами и комплиментами. Предложив им перекусить, велел подать свежего молока, ветчины, огурцов, черного хлеба, уже один только запах которого казался восхитительным, «пьяные» сливы, бутылку душистого, чуть терпкого вина… Последовали и другие проявления гостеприимства вместе с пожеланиями благополучия графу и его семье.

Потом Роберт и Филипп возобновили свою беседу, воздав должное закуске. Сен-Фарго раздирался между затруднением и даже раздражением, которое вызывали у него собственные потуги казаться правдоподобным, и симпатией, которую он испытывал к своему спутнику. Но он решил поскорее свернуть с этой темы: сколь мало он ни сказал, граф уже явно был обеспокоен.

— Быть может, — сказал Филипп, чтобы смягчить тревогу Роберта Чернина, — я поддамся чарам какой-нибудь индусской красавицы и она будет потчевать меня по пробуждении медом своих губ вместе с пчелиным.

Чернин расхохотался.

Сен-Фарго же решил про себя усовершенствовать свою социальную маску и больше не уступать порывам симпатии. А также воздерживаться от философских разглагольствований.

— Вот домашний тиран и выдал себя! — продолжал смеяться Роберт фон Чернин.

— А быть может, я найду там секрет вечной молодости, — добавил Сен-Фарго с притворной напыщенностью.

— Вечной молодости? Так ты это ищешь?

— Конечно. А ты, неужели ты можешь смириться со смертью?

От этого неожиданного вопроса лицо Роберта Чернина словно осунулось. Молодой, красивый, полный жизни, он, очевидно, никогда не думал о смерти. А значит, она и не существовала.

В Вене, рассчитав обоих своих слуг, маркиз Филипп де Сен-Фарго исчез, уступив место графу Готлибу фон Ренненкампфу, уроженцу Ливонии.

Ему требовалась передышка. Он избегал академий фехтования и верховой езды, где мог лишь повторить свой пражский опыт, приятный, но бесполезный. На первый взгляд люди из высшего общества пользовались широчайшей свободой, но в действительности как в Праге, так и в Лондоне и, без сомнения, во всех остальных местах они жили в окружении незримых крепостных стен. И разглядывали чужестранца из-за зубцов и бойниц — со сдержанной, но от этого не менее пристальной нескромностью. Заверения в дружбе и привязанности тут были всего лишь кличем завоевателей. К подобным победам он испытывал безразличие.

К тому же постоянное общение с этими людьми ничему бы его не научило, и он в конце концов приобрел бы их дурные светские манеры. Они говорили только о делах того или иного двора, о войне, о лошадях, об охоте, собаках и браках. Те же заботы, что и у людей их класса в Лиме или Мексике. И, без сомнения, то же бессердечие.

Смотрели ли они еще на звезды? Или на цветы?

Он подумал о друге Бриджмена, об этом Ньютоне, который установил причину, по которой звезды не падают на Землю, а Земля на них.

И написал Бриджмену письмо:

«Дражайший Соломон!

Вдали от Лондона мне стало ясно, что с вами я за один день узнавал больше, чем со всей знатью Европы за неделю. У меня впечатление, что я попал в логово болтливых волков. Они приветливы со мной лишь потому, что принимают меня за своего. Как можно, чтобы голова была так пуста и при этом так переполнена "шумом и яростью", как вы говорите, цитируя вашего Шекспира.

Путешествие пока шло хорошо, по крайней мере если забыть о дорогах Европы, которые ужасны, и о каретах, которые вызывают дурноту. Мы уже три раза теряли колесо и чуть не оказались в канаве. Порошки доброго доктора Джеремайи успешно отгоняли клопов, а мои книги — скуку.

Я по-прежнему намереваюсь отправиться к туркам, поскольку это единственное средство добраться до Индии. Буду писать вам всякий раз, как представится надежный случай доставить письмо.

Адресую вам мои самые теплые воспоминания.

В Вене, 18 мая в год Господень 1729.

Готлиб фон Ренненкампф

P. S. Как видите, теперь я ливонец».

Он заплатил большую серебряную монету, чтобы послание было доставлено по назначению почтовой каретой фирмы «Турн унд Таксис»; поскольку требовалось пересечь Ла-Манш, это стоило дороже.

Граф фон Ренненкампф провел неделю в гостинице близ собора Святого Стефана, ожидая, пока прояснится в голове. В сумерках, в сопровождении нового слуги, крепкого парня по имени Альбрехт, он пешком спускался к Дунаю и ужинал в таверне колбасой с картошкой или же заказывал рагу в вине, которое, похоже, было тут непременным блюдом.

Жизнь в Австрийской империи была спокойной: отбившись меньше века назад от турок, да и от европейцев, ничуть не менее хищных, чем считались османы, подданные Карла VI вновь обрели вкус к свободе.

К свободе, то есть к отсутствию страдания, причиненного рабством и необходимостью подчиняться чужим вкусам — даже если это просто навязанная компания и беседа.

К вечеру, особенно в конце недели, старые и молодые австрийцы устраивали гулянья: танцевали и пели хором под оркестрики из трех-четырех музыкантов; мелодии были заразительные, чаще всего веселые, порой грустные, напоминающие мечтательное покачивание. Готлиб фон Ренненкампф не раз давал монету, чтобы ему повторили понравившийся отрывок. Погода становилась все теплее, увеселения вызывали жажду, так что люди пили чуть отдававшее дымком вино токай.

С разрешения своего хозяина Альбрехт танцевал, а в конце концов и сам граф уступил, особо не церемонясь, приглашению какой-то молодой прачки.

Новый слуга отличался одним несомненным достоинством — говорил, только когда хозяин обращался к нему, и, поскольку обладал житейским складом ума, никогда не изрекал глупостей и чаще всего воздерживался от пустых рассуждений, придающих людям вид педантов или дураков.