— Они в этом не виноваты, — сказал он.

Феррис закусил губу, словно говоря: «Что значит, не виноваты? Захотели бы, исправились». Он помолчал. Кларенс тактично сменил тему.

— Вы наблюдательны, мистер Феррис?

— Почему вы спросили?

— Не приметили ли вы, что здесь начинает раскручиваться кое-что любопытное?

— Не понимаю вас.

— Параден и наша Келли.

— По-прежнему не улавливаю ход вашей мысли.

— Мне кажется, они друг другу нравятся.

— Н-да? Почему вы так подумали?

— По тому, как они друг на друга смотрят. Киньте на них взгляд, когда будете следующий раз подавать напитки.

— Я очень редко кидаю взгляд на своих хозяев.

— Тогда поверьте мне на слово. Я в таком не ошибаюсь. И дай им Бог удачи! Он вроде ничего, а она — просто класс, и я бы хотел, чтобы она счастливо вышла замуж.

— Если существует такая вещь, как счастливый брак. Эти слова неприятно задели романтичного Кларксона.

Ему подумалось, что даже портвейн от Даффа и Троттера — не в кайф, если за рюмкой приходится выслушивать подобные гадости.

— Неужели вы не одобряете брак, мистер Феррис?

— Не одобряю.

— Вы женаты?

— Вдовец.

— Ну, разве вы не были счастливы в браке?

— Нет.

— А миссис Феррис?

— Сама церемония доставила ей некоторую детскую радость, но это быстро прошло.

— И чем вы это объясняете?

— Не знаю, мистер Кларксон.

— Мне казалось, что когда люди любят друг друга и хотят пожениться…

— Брак — не способ продлить любви жизнь. Он просто мумифицирует труп.

— Однако, мистер Феррис, если люди не будут жениться, что станет с потомством?

— Я не вижу необходимости в потомстве, мистер Кларксон.

— Вы его не одобряете?

— Да.

Кларксон встал — довольно резко, как поступил бы на его месте любой тонко чувствующий человек. Его возмутили взгляды дворецкого на любовь, о которой он с самой ранней юности немало размышлял. Если и дурно с его стороны было мысленно обозвать Ферриса старой пузатой треской, то его надо простить. Он был возмущен до глубины души.

— Ладно, мне пора в деревню, — сказал Кларксон. — И, наверное, стоит сперва спросить разрешение. Это не совсем обязательно, но все-таки приличнее.

Как только Джейн ушла, Келли взяла быка за рога. Она не любила ходить вокруг да около, поэтому без предисловий спросила:

— Хэнк, у вас есть капота?

— Вы хотите сделать салат?

Келли нетерпеливо прищелкнула языком. Как верно заметил Кларксон, она начинала испытывать к Генри нечто более теплое и глубокое, чем обычная дружба, но временами ее удивляла его несообразительность.

— Тити-мити. Хруст. Презренный металл. Деньги.

— А, деньги? Я сперва не понял. Сколько вам надо?

— Нисколько. Я не собиралась просить взаймы.

— Это хорошо, потому что с деньгами у меня сейчас не очень.

— Вот это я и хотела выяснить. Теперь можно продолжать. Если бы кто-то предложил вам тысячу фунтов, уж сколько это будет в долларах, что бы вы сделали?

— Упал бы в обморок, а когда пришел бы в себя, наверное, расцеловал бы его. Здорово, если бы были такие сумасшедшие.

— Они есть. Уэнделл, например.

— Я бы не сказал, что он психически неуравновешен.

— У него есть пунктик. Вспомните обед, на котором мы познакомились. Когда он сперва молчал, как рыба, а потом вы спросили, что он собирает, и из него полило, как из гейзера?

— Помню.

— Он всегда такой, когда говорит про пресс-папье. Французские, восемнадцатого века. Что он в них нашел, ума не приложу, но он без них жить не может. Вот и на ваше положил глаз.

— На мое? Какое мое? С гордостью могу сказать, что у меня нет французского пресс-папье восемнадцатого века.

— Есть. Крошка Джейн показывала его Уэнделлу.

— Черт, верно. Я забыл.

— Уэнделл только что распинался передо мной, какое оно красивое. Самое лучшее из всех, сколько он видел. Не знаю, чем одно пресс-папье лучше другого, но так он говорит, и просил меня прощупать, не согласитесь ли вы его продать. Думаю, его можно растрясти на тысячу фунтов. Ну как, идет?

Генри изменился в лице. Челюсть его отвисла, глаза стали грустные, как у медведя в зоологическом саду, которого ребенок подразнил булочкой.

— Черт! — вскричал он, обретя дар речи. — Дьявол! — добавил он и заключил: — Тьфу!

Келли удивленно взглянула на Генри.

— В чем дело? — спросила она в некотором недоумении. Не этой реакции она ожидала.

В это время вошел Уэнделл. Он устал слоняться по дому, ожидая, пока его посредница завершит переговоры, и наконец счел, что у нее было уже достаточно времени.

— А, тетя Келли, — сказал он. — Вы говорили Парадену про… м-м… про это?

Профана такой вопрос мог бы поставить в тупик, но Келли поняла без труда.

— Спросила минуту назад, и он только-только перестал чертыхаться.

Лишь сейчас Уэнделл заметил перекошенное лицо Генри и тяжело вздохнул. Этого он и боялся. Прозвучала фальшивая меркантильная нота, гордый английский аристократ оскорбился. Уэнделл уже формулировал извинения, собираясь сказать, что больше это не повторится, когда Генри заговорил связно.

— Простите, — сказал он. — Я страшно виноват. Я чертыхался потому, что очень хотел бы продать эту штуку, но не могу.

— Не можете? — изумилась Келли.

— Не могу.

— Почему? Она не ваша?

— Не моя.

— Не ваша! — Келли была потрясена. — Только не говорите, что держите у себя краденое пресс-папье!

— Это фамильная ценность.

— Что это значит?

— Вы никогда не слышали о фамильных ценностях?

— Нет.

— И о майорате?

— Нет. Никто мне ничего не рассказывает.

Более подкованный Уэнделл объяснил ей горькую правду севшим от разочарования голосом. Слова Генри убили в нем всякую радость жизни. Пресс-папье Красавчика его обворожило.

— Боюсь, что понимаю, о чем говорит Параден, — сказал он. — В старых английских семьях некоторые ценные предметы переходят от главы рода к наследнику, от того — к следующему и так далее. Если майорат не отменят, ни один временный владелец не вправе ими распоряжаться. Они называются фамильными ценностями. Понятно?

— Нет, — ответила Келли.

На подмогу Уэнделлу пришел Генри.

— Все на самом деле очень просто. Раз майорат, значит, эта штуковина должна оставаться на месте. Теперь понятно?

— Не то что б очень, — ответила Келли. — По мне — это бред сивой кобылы.

Генри продолжал спокойно, как терпеливый учитель, втолковывающий урок тупому ученику:

— Ну, возьмите, например, меня. Когда я унаследовал дом, то получил и пресс-папье. Прежний владелец не мог его продать. Я не могу его продать. Тот, кто получит наследство, не сможет его продать. Оно должно быть в Эшби-холле, покуда есть семья Параден. Пусть мы разоримся, пусть наши дети будут умирать с голода, загнать пресс-папье мы не вправе. Теперь ясно?

Перед Келли смутно забрезжило понимание. Она по-прежнему не видела в этом бреде никакой логики, но чего хотеть от англичан, которые ездят по левой стороне улицы и называют газировку шипучкой?

— Что будет, если вы его продадите?

— Меня упекут в кутузку. Продавать фамильные ценности — незаконно.

— А если кто-нибудь его свистнет?

— Это другое дело.

— И вас не упекут?

— Конечно, нет.

— Так чего бы Уэнделлу его не свистнуть? — сказала Келли. — Тогда он получит свое пресс-папье, вы — свою тысячу монет, и все будут счастливы.

Слушатели разом ахнули и замолчали от избытка чувств. Уэнделл в который раз корил себя за то, что ввел тетку в рафинированную атмосферу английской аристократической семьи. Генри молчал, восхищенный ее умом. Келли, с ее живой сообразительностью, нашла выход из неразрешимого затруднения.

— Это мысль, — начал Генри, и тут же его одолели сомнения. — Одна беда: когда увидят, что эта штука пропала, трудно будет объяснить, почему ее нет на месте.