Терял исподволь свое «право на Вселенную» и сам Боткин. Литературный дар его угасал вместе с разрушением здоровья. Беспрестанные болезни и оторванность от литературной жизни все чаще гонят Боткина за границу, на курорты. С опустошенной душой, творческую деятельность подменивший гурманством, чревоугодие обративший в культ, он исповедуется Фету в письме из Парижа: «В душе моей тихо и душно, как перед грозою, но грозы ниоткуда не предвидится, а потому вернее будет сравнение со стоячим болотом».
Последние 10 лет его жизни были особенно тяжелыми: давно подорванное здоровье все ухудшалось, и он медленно угасал, теряя зрение, способность двигаться, чувствовать, постепенно приближаясь к смерти. Возвратясь из заграничных странствий в опустевший дом, Боткин с горечью пишет Тургеневу: «Во время продолжительного отсутствия моего братья поженились, пустили корни в семейную жизнь, у них сложилась своя колея… надо выбрать себе какое-нибудь гнездо… В 52 года чувствовать себя бобылем и никому не нужным невыносимо тяжело… здоровье мое расстроено, занятия невозможны».
Василий Петрович почти полностью отошел от дел семейной фирмы и, когда возвращался из-за границы, предпочитал жить в Петербурге. В семье он пользовался авторитетом, но характера его боялись. Он был, по выражению Фета, «обоюдоострым», одинаково умевшим быть и нестерпимо резким и елейно сладким. В добрый час он умел быть чрезвычайно любезным, но иногда был так капризен, что ему не легко было угодить. Все старались избежать его обидных замечаний, на которые в кругу близких он не скупился.
Склонный к созерцательной жизни, Боткин держался вдали от политики, хотя внимательно наблюдал за политическими и общественными движениями своего времени, но более всего предпочитал заниматься искусством. За два года до смерти он писал: «Я дорожу искусством за наслаждение, которое оно мне доставляет; и до всего прочего мне нет дела». Это отношение к прекрасному он пронес сквозь всю свою жизнь. Когда он писал об архитектуре итальянского Возрождения, то становился поэтом: «Здравствуй, милая, мраморная, удалая Венеция! Здравствуй, величественный лев, заснувший глубоко и непробудно! Здравствуй, прекрасная Венеция! С пламенным желанием спешил я к тебе, и хожу по тебе очарованный… Из тени на площади вид на дворец дожей, стоящий к морю и весь облитый светом месяца, удивителен. С арками, барельефами, прозрачными кружевными рубцами своими он казался мне воздушным. Я стоял очарованный необыкновенным видом! Воображение рисовало картины минувшей жизни венецианской: сколько жизни, страсти, любви кипело на этой площади, теперь тихой, пустынной…»
Болезнь все больше разрушала организм Боткина, и когда за границей выяснилось, что состояние его здоровья безнадежно, он решил скорее возвратиться в Россию. «Лучше умереть на родине», – говорил он. Философски относясь к смерти, В. П. Боткин не боялся ее, но под конец хотел пережить «еще побольше художественных впечатлений и наслаждений». В Петербурге для него отделали великолепную квартиру со всем комфортом и роскошью. К этому времени от ревматизма ему свело почти все тело и особенно руки. Его носили на коже с приделанными ручками, но он сам следил за оформлением комнат, украшением их картинами. Всю жизнь он был расчетлив и бережлив, но теперь ничего не жалел на лукулловы пиры, которые устраивал на своей квартире и на которых сам мог присутствовать лишь как зритель. Для себя он составил постоянный квартет из превосходных музыкантов, исполнявших его любимые вещи.
Даже в эти дни жажда познания Боткина была необыкновенной. Фет пишет, что незадолго до смерти Василий Петрович, полуслепой, проводил время за изучением каких-то индусских рукописей. За три дня до смерти «он как бы на прощальный пир пригласил обедать старых друзей своих… Самого его принесли на руках и поместили на хозяйском месте. Он не владел руками, и печать смерти, видимо, уже лежала на нем, но глаза блистали огнем полного и живого сознания. Ел он мало, но с видимым удовольствием. В середине обеда он опустил голову и лег ею на свою тарелку, на которую тотчас же положили маленькую кожаную подушку… А вокруг него шел все тот же веселый и живой разговор, который так любим был им и в котором он чувствовал необходимость до самых предсмертных своих минут. К десерту он велел вновь приподнять себе голову, съел какой-то фрукт, потом перенесли его на диван, и гости его продолжали вокруг него смеяться и болтать».
Накануне дня смерти Боткин заказал себе к следующему утру квартет и долго обсуждал его программу: «Музыку надо выбрать пояснее, я ведь слаб, сложное утомит меня». Он тихо скончался утром 10 октября 1869 года под звуки музыки Бетховена. Смерть Боткина соответствовала всей его жизни, поклонению «красоте, возносящейся к небесам», и явилась логическим завершением его эпикурейского мировоззрения. «Боткин, – писал Фет, – подобно древнему римлянину, даже не понял бы, что хочет сказать человек, проповедовавший, что перед смертью не надо венчаться розами, слушать вдохновенную музыку или стихи, вдыхать пар с лакомых блюд».
Погребен Боткин в Москве, на кладбище Покровского монастыря. По завещанию им было оставлено 70 тыс. рублей на благотворительные цели, главным образом на поощрение науки и искусства. По словам его биографов, Боткин «не принадлежал к числу людей, действовавших по первому движению сердца, но тем более обдуманными были его поступки, когда он решал выступить в роли благотворителя». Он всегда был готов помочь действительно нуждающемуся, по его мнению, близкому человеку, поддерживал материально Белинского и друзей-писателей, неоднократно выручал крупными суммами «Современник».
Василий Петрович сделал в завещании подробные распоряжения, в которых отразились все его интересы и симпатии: крупные суммы были завещаны Московскому университету, художественным музеям и Обществу поощрения художников, Московской и Петербургской консерваториям.
Выдающиеся дарования Василия Петровича Боткина, его литературная деятельность как бы сразу задали высокий настрой нескольким поколениям династии. Влияние старшего брата самым решающим образом сказалось уже на судьбе второго сына П. К. Боткина, Николая Петровича (1813–1869). Благодаря обширным дружеским связям Василия Петровича, Н. П. Боткин быстро вошел в литературные и художественные круги, несмотря на то, что получил скудное образование и не блистал особенными талантами. Зато он прославился как неутомимый путешественник, «красавец-турист» (по выражению А. Фета) и ангел-хранитель русских художников и писателей.
В зрелые годы Н. П. Боткин почти не жил в Москве и, хотя числился членом семейной фирмы, в торговых делах практически не участвовал. Почти всю жизнь он провел в путешествиях, объехал Малую Азию, Египет и, конечно, Европу. В Париже он имел постоянную квартиру, живо интересовался французским художественным творчеством. В Риме Н. П. Боткин близко сошелся с Н. В. Гоголем и художником А. А. Ивановым, которого не раз ссужал деньгами.
Дом Боткиных
Благодаря тому, что Николай Петрович постоянно и тесно общался со многими выдающимися людьми (писателями и художниками), его имя часто встречается на страницах воспоминаний и в переписке современников. Так, Белинский в письме к В. П. Боткину из Петербурга от 28 июня 1841 года упоминает о нем: «Ну как переменился твой брат – узнать нельзя. Где его апатичное, биллиардное выражение лица, где тусклые, сонливые глаза! Знаешь ли, меня восхитило его лицо, – в нем столько благородства, человечности, особенно в глазах, которые он точно украл у тебя… Да, это перерождение, чудо духа, которое я видел своими глазами».
И. И. Панаев в своих воспоминаниях отмечает, что купец-меценат участвовал в 1842 году в его «субботах» в Петербурге, на которых присутствовал цвет тогдашнего литературного мира. А. Я. Панаева писала о Н. П. Боткине: «Он много помогал за границей русским художникам и учащимся там молодым людям, да вообще всем беднякам, если узнавал, что кто-нибудь из них нуждается в деньгах. Он это делал так деликатно, втихомолку, что если и узнавалось об этом, то от самих тех лиц, кому он оказывал денежную помощь».
