К этому времени в распоряжении Комитета по устройству Музея изящных искусств в Москве имелось около 400 тыс. рублей. Их составили частные пожертвования (кроме 200 тыс. рублей государственных субсидий), список которых открывался суммой в 150 тыс. рублей, завещанной вдовой городского головы В. А. Алексеевой. Затем шли взносы по 20–30 тыс. рублей. Среди тех, кто их внес, были крупные предприниматели: С. А. Протопопов, С. И. Мамонтов, братья А. и Е. Арманд, И. К. Граве, М. А. Морозов, К. Т. Солдатен-ков, княгиня З. Н. Юсупова и Ф. Ф. Юсупов, князья А. А. и Н. С. Щербатовы, архитектор Ф. О. Шехтель, Д. А. Хомяков и др. Число жертвователей уже вначале насчитывало более 40 человек.

Но далеко не все известные в то время меценаты изъявляли желание дать деньги на создание музея. Так, И. В. Цветаев с обидой писал в 1899 году архитектору Р. И. Клейну: «Пусть будет Саввам Морозовым стыдно: пропивают и проедают чудовищные деньги, а на цель просветительскую жаль и пятиалтынного. Оделись в бархат, настроили палат, засели в них – а внутри грубы, как носороги». Современный историк замечает по этому поводу: «Вряд ли с Цветаевым можно согласиться, хотя обида его и понятна: С. Т. Морозов не дал ни копейки на музей имени императора Александра III. Однако дело было не в жадности и не в непонимании значения искусства, а скорее в том, что сооружение этого огромного здания в центре Москвы и в силу его названия и по причине «высочайшего покровительства» воспринималось многими как памятник романовской династии, а такие начинания С. Т. Морозов не поддерживал. Истинные цели и назначение музея стали для всех очевидными позднее».

Уже первым своим 300-тысячным взносом на облицовку фасада здания камнем Нечаев-Мальцев поставил себя в исключительное положение среди других жертвователей. «Один такой покровитель музея стоит подчас целого десятка московских купцов и бар, сношения с которыми подчас так тяжелы, утомительны и бесплодны», – замечал Цветаев в дневнике 28 марта 1898 года. Он всячески подчеркивал ведущую роль Нечаева-Мальцева в деле создания музея, помня житейскую мудрость: необходимо внушить меценату, что все исходит от него, происходит по его собственной воле, и тогда он охотно дает деньги на выполнение как бы своих замыслов. Делать это было нелегко, так как Нечаев-Мальцев, при несомненной эрудиции и образованности, был человеком сложным и самолюбивым. Цветаев практически ежедневно держал его в курсе всех дел, посылая подробные письма в Петербург. Из них впоследствии составилась обширнейшая переписка. Самый факт ее появления примечателен, так как показывает, насколько судьба будущего музея зависела от расположения и щедрости частных жертвователей. Государство мало обращало внимания на нужды культуры. Когда в 1895 году Цветаев обратился за денежной поддержкой к министру финансов С. Ю. Витте, то услышал в ответ: «…народу нужны хлеб да лапти, а не Ваши музеи».

Письма Цветаева к Нечаеву-Мальцеву направлялись с середины 1899 года на протяжении 12 лет. Последний отвечал на них в основном редкими телеграммами сугубо делового содержания. Однако письма Цветаева производят на него, по свидетельству архитектора Романа Клейна, громадное впечатление. Он читает их с большим увлечением. Становление связей между «духовным отцом» и «физическим отцом» музея, по выражению Марины Цветаевой, было необходимым и органичным. Цветаев видел в Нечаеве-Мальцеве единомышленника, которому он доверил дело своей жизни.

И. В. Цветаев

Об исключительно тесных и своеобразных отношениях между ними интересно рассказывает в своих воспоминаниях об отце Марина Цветаева. «Для нас, – вспоминает поэтесса, – Нечаев-Мальцев был почти что обиходом. «Телеграмма от Нечаева-Мальцева», «завтракать с Нечаевым-Мальцевым», «ехать к Нечаеву-Мальцеву в Петербург». «Что мне делать с Нечаевым-Мальцевым? – жаловался отец матери после каждого из таких завтраков. – Опять всякие пулярды и устрицы. Да я устриц в рот не беру, не говоря уже о всяких шабли. А заставляет, злодей, заставляет! – Нет уж, голубчик вы мой, соблаговолите! Из-за каждой дверной задвижки торгуется – что, да зачем – а на чрево свое, на этих негодных устриц ста рублей не жалеет». «С течением времени, – продолжает свои проникнутые теплотой и юмором воспоминания Марина, – принципом моего отца с Нечаевым-Мальцевым стало – ставить его перед готовым фактом, т. е. счетом. Расчет был верный: счет надо платить, предложение – нужно отказывать. Счет для делового человека – судьба, счет – рок. Просьба – полная свобода воли и даже простор своеволию. Так, Нечаев-Мальцев кормил моего отца трюфелями, а отец Нечаева-Мальцева – счетами. И всегда к концу завтрака, под то самое насильное шабли. «Человек ему – свой счет, а я свой, свои». – «И что же?» – «Ничего. Только помычал…» Но когда мой отец, увлекшись и забывшись, события опережал: «А хорошо бы нам, Юрий Степанович, выписать из-за границы». Настороженный жертвователь не давал договорить: «Не могу, разорен. Рабочие… Что вы меня вконец разорить хотите? Да это же какая-то прорва, наконец! Пусть государь дает!..» И чем меньше предполагалась затрата – тем окончательнее отказывался жертвователь. Так, некоторых пустяков он, по старческому и миллионщикову упорству, не утвердил никогда…» В целом, однако, если опустить все эти обыденные, вполне естественные в таком крупном деле «пикировки», И. В. Цветаев не ошибся в своем выборе. Можно с уверенностью сказать, что именно благодаря Нечаеву-Мальцеву, его настойчивым усилиям и средствам, долголетнее, продолжавшееся около 15 лет, строительство музея, несмотря на все трудности, было доведено до конца.

Из 3 млн 559 тыс. рублей, затраченных на постройку музея и приобретение коллекций, Ю. С. Нечаев-Мальцев внес 2,5 млн рублей. Кроме непосредственных денежных взносов на создание музея «главный жертвователь» сам участвовал в приобретении для него ценных экспонатов: 58 слепков с памятников античной культуры, древнеегипетских слепков, копий, мозаик, фаюмского портрета II в. н. э. («Юноша в золотом венке») и др. Наряду с дарами А. Д. Мейна, К. С. Попова, К. Т. Солдатенкова они были среди ценнейших экспонатов музея. Стареющий меценат не только отдавал делу создания музея много времени, средств, энергии, но и вкладывал в него буквально всю свою душу. Он никогда не выступал в роли лишь пассивного благотворителя. Перед началом работ он оплачивает праздник закладки музея 17 августа 1898 года, на котором присутствовал император, а сам при этом с 6 часов утра помогает расставлять цветы и расстилать ковры в павильоне для гостей, построенном по этому случаю архитектором Р. И. Клейном на Колымажном дворе на Волхонке.

Он не только жертвует деньги на облицовку фасада здания музея, но и узнав о невозможности использовать для этого коломенский мрамор (белый доломит, которым облицовывали стены храма Христа Спасителя), вследствие затопления шахт, сам едет в свои 70 лет, зимой, во главе экспедиции на Урал, чтобы установить там наличие месторождений мрамора и яшм и их промышленную годность для отделки музея. Потребовалось 6 лет непрерывной работы по выломке и поставке камня, однако трудности из-за дальности расстояния и новизны дела были преодолены энергией Мальцева. Мраморные работы при постройке музея были одними из самых трудоемких. Кроме уральского белого мрамора, шедшего на облицовку фасада, цоколь здания облицовывался сердобольским гранитом; из южной Венгрии шел мрамор на монолиты колонн, на стены у лестницы, на главную лестницу, на балюстраду, на пилястры. Везли мрамор разных цветов из Бельгии, из Греции (Фессалии, где возобновили разработку древних копей), из Германии, Финляндии, с юга России.

Р. И. Клейн

О высоком художественном уровне работ свидетельствовали и два мраморных фриза на главном фасаде здания, замечательных по размерам и красоте. Скульптурные ленты 34 сажен потребовали двух лет работы отечественных и иностранных художников. И. В. Цветаев в этой связи, имея в виду, прежде всего, огромные вклады и усилия по организации строительства музея со стороны Нечаева-Мальцева, писал: «Монументальность твердого материала, здесь употребленного, и отдаленным поколениям будет красноречиво говорить, на что было способно великодушие русского человека в начале XX столетия».