…Людмила Борисовна принесла чай, варенье, пирожки.

– Диван был разложен, – сказала она, стараясь не смотреть мне в лицо. – На нем – кровь… Много крови. Диван я попросила вынести из квартиры, поближе к мусорным бакам. На столе была бутылка с остатками шампанского и два бокала. Это мои бокалы… – Она задумалась, не понимая, видно, зачем говорит мне о таких деталях. – Окно было распахнуто, на подоконнике размазана кровь…

– А вещи? Наши вещи?

– Нет. Ничего не было. Может, к тому времени, как я вернулась, что-то успели уложить в пакеты, они же все укладывали: окурки, бокалы с отпечатками пальцев…

– На нас не было одежды?

– Нет. Хотя… Не могу сказать точно. Кажется, на твоей подружке что-то было…

– В котором часу нас нашли? Вечером?

– Часов в восемь, в половине девятого. И ты ничего не помнишь? Совсем?

– Ничего. Абсолютно. В памяти осталось только, как я вышла с работы, зашла в гастроном, купила шоколад, печенье…

– Подожди, печенье? Какое?

– Датское. В красивом таком пакете…

– Видела я этот пакет. И плитку «Российского» шоколада видела. Все правильно. Только все это непочатое. Люди из милиции все забрали, в пакеты сложили, я еще подумала, что для экспертизы, и забрали. Думаю, тоже из-за отпечатков.

Мне стало легче. Значит, что-то все-таки в моей памяти осталось. Это обнадеживало.

– А что еще помните?

– На мыле в ванной комнате тоже следы крови, такие розовые… Должно быть, эти изверги руки мыли.

Я вдруг подумала о том, что и у Людмилы Борисовны с психикой все в порядке, раз она вполне адекватно реагирует на мои вопросы и так обстоятельно все рассказывает. Ведь, в сущности, не она же виновата, что кто-то пробрался в ее квартиру и воспользовался ею для таких вот низменных целей…

– На соседней улице, на Татарской, месяца полтора назад тоже девушку изнасиловали, порезали и выбросили из окна. А хозяйка квартиры ни сном ни духом, как говорится, ничего не ведала. Она вообще в тот день к своей сестре ездила в Одинцово… Это мне соседи рассказали. Может, поэтому мне чуть полегче стало. Я подумала, что, раз так, уж меня-то не будут подозревать в пособничестве бандитам… Не только у меня такая история произошла. Но квартиру эту я решила продать. У меня уже и покупатели есть. Надо только найти что-нибудь подходящее в этом же районе…

Мы посмотрели друг на друга и почему-то отвернулись. Непроизвольно. Словно нам обеим стало стыдно перед теми, кого уже не было в живых, за то, что мы посмели думать о своем будущем.

– Может, это хорошо, что ты ничего не помнишь? – сказала мне на прощание Людмила Борисовна, проникшись ко мне и разделяя мои чувства. – А?

– Посмотрим… – ответила я неопределенно, думая о том, что через пару дней мне придется идти на похороны Баськи. Меня так и подмывало, оказавшись в прихожей Людмилы Борисовны, зацепить какую-нибудь ее вещь, чтобы проверить на ней свои «видения». Но удачного момента я так и не выбрала, а потому ушла несолоно хлебавши. Да и что я могла увидеть или прочувствовать, накинув на плечи старушечий плащ или косынку? Перенестись на несколько минут в какой-нибудь парк, где собираются такие вот божьи одуванчики, чтобы станцевать с каким-нибудь подвыпившим старичком «ламбаду» или «летку-енку»? Или пройтись по магазину в поисках приличных сосисок или обезжиренного молока? Вот если бы в квартире каким-то чудом задержалась вещица Баськи или моя…

Я только в этот момент вспомнила, что вместе с сумочкой у меня пропал мой мобильник.

«Алексей, привет! Буду через полчаса, пожалуйста, разогрей курицу и сделай салат. Майонез в ведерке в холодильнике под окном. Целую, Эмма». Эта записка, вложенная в карман платья Эммы, не шла из головы. Анна давно вернулась домой, приняла душ и легла в постель, но сна не было. Кто же посмел сыграть с несчастным вдовцом такую злую шутку? Хотя главная шутка была впереди. Ведь пока Анна с Алексеем пребывали в шоке от полученной посылки, полчаса, объявленные в записке, пронеслись, как одна минута. И поэтому, когда в передней раздался звонок, они оба подскочили как ужаленные и бросились врассыпную. Анна пришла в себя в ванной. Алексей забился в кладовку. Они вели себя как идиоты. Первой взяла себя в руки Анна. Приблизившись к двери, она взглянула в «глазок» и, увидев незнакомую женщину, открыла дверь.

– Какого черта? – спросила она, с трудом подавляя в себе внутреннюю дрожь. У нее даже скулы свело от нервного перенапряжения. – Что вам надо?

– За уборку подъезда собираю… С вас десять рублей, – сказала анемичного вида растрепанная женщина в болоньевой куртке и синих трикотажных брюках, как-то странно разглядывая Анну. – Вернее, всего пять. Хозяйка-то померла, значит, только с мужа, Алексея, пять рублей.

Анна в сердцах швырнула ей деньги и захлопнула дверь.

– Нашла время приходить… Алексей, выходи… Ей-богу, ведем себя как дети. Чего испугались? Кто-то нарочно все это подстроил с посылкой, запиской… Посмотри, буквы печатные. Это специально, чтобы невозможно было определить почерк. У тебя есть враги?

Алексей, рухнув на стул, плеснул себе еще коньяку и выпил залпом. Закусил лимоном, и лицо его при этом скривилось.

– Враги? Кто? Кому я особенно нужен? Чертовщина какая-то… Только психически больной человек мог бы придумать такое… Надо же додуматься: послать посылку с платьем Эммы.

– Надо бы в милицию сообщить. Все это очень опасно…

– Почему опасно?

– А если бы у тебя было слабое сердце? Ты подумал об этом? Да от такой посылки не то что сердце откажет, крыша съедет! Поэтому я и спрашиваю: у тебя есть враги?

– Говорю же, нет.

– Подожди. А как же платье? В том, что это ее платье, я нисколько не сомневаюсь. Она же шила его у Лизки Гусаровой, оно единственное в своем роде. К тому же… – Анна взяла платье – осторожно, словно это была змея, – и поднесла к носу. – Оно пахнет Эммой, ее духами. Ее кожей. Я знаю этот сладковатый запах, молочный, немного ванильный… Кто был вхож в вашу квартиру и мог взять это платье? Может, Эмма сама давала кому-нибудь его поносить?

– Эмма? Не знаю… Вообще-то, это на нее не похоже…

– Алексей, ты, главное, успокойся, возьми себя в руки. Давай думать, что посылку прислал действительно какой-то сумасшедший. Тогда будет легче и тебе, и мне. Значит, она не могла никому дать свое платье… Правильно. Будь оно старое или испорченное, можно было бы предположить, что она могла отдать его бедным. Каким-нибудь соседкам, знакомым на работе. Но платье почти новое, дорогое… Как оно могло оказаться у чужого человека? Как?

Вопрос был риторическим, ответа на него пока что не существовало.

– Ты сейчас ложись спать. Платье мы положим обратно в ящик, вот так, и задвинем под стол. Забудь пока обо всем этом кошмаре. Пойдем, я уложу тебя в постель… – Она подхватила совершенно безвольного Алексея под мышки и помогла ему добраться до спальни. – Ну что это ты совсем раскис… Нельзя же так! Держался-держался, и на тебе!

Уложив его одетого на кровать и прикрыв пледом, Анна вернулась в кухню, перемыла посуду и сварила себе кофе. Сидя возле окна с чашкой кофе и сигаретой, она пыталась понять, какие же истинные чувства она испытывает к своему зятю. То, что она его откровенно презирала и испытывала к нему чувство жалости, это было понятно и привычно с самого начала их знакомства. Она никогда не могла понять, что ее сестра, такая яркая и незаурядная женщина, могла найти в этом ничего собой не представляющем мужчине. Возможно, надежность и домовитость, чего так не хватает в современных мужчинах. Хотя Эмма с самого начала их брака с Алексеем говорила сестре, что любит своего мужа и вполне счастлива с ним. Возможно, это был самообман, но Эмма всегда отличалась скрытностью, а потому истинных ее чувств к мужу так никто и никогда не узнал. Никто ничего не знал о том, чем именно занималась Эмма у себя на работе, за что ей платили, судя по всему, неплохие деньги. Эмма могла позволить себе дорогие вещи, украшения, настоящую цену которых от мужа тщательно скрывала. Она не могла солгать Анне, своей сестре, но от мужа правду скрывала, лгала во благо, тем самым, видимо, не желая травмировать его мужское самолюбие – ведь ясно было, что она зарабатывает на порядок выше его. Внешне семейная жизнь Эммы выглядела вполне благополучной и спокойной. Но все же чувствовалась в отношениях между мужем и женой какая-то фальшь… Быть может, Эмма с трудом скрывала растущее раздражение к опостылевшему мужу, или же Алексей тщательно маскировал свою развившуюся чрезмерно ревность к жене. Про ревность Эмма сама рассказывала Анне. Говорила об этом вскользь, пожимая плечами: мол, причин нет, а он ревнует. Что касается ее – предположительно – неприязненного отношения к Алексею, так это было лишь догадкой Анны, которая, основываясь на собственном чисто субъективном мнении, не хотела видеть в Алексее мужчину. Не нравился он ей до отвращения. Хотя внешне он мало чем отличался от остальных, ничем не примечательных мужчин: среднего роста, нормального сложения, даже обаятельный. Видимо, ее чувство строилось лишь на голой интуиции.