Не будем забывать и о том, что, во-первых, игра масок вообще была характерна для людей первой четверти XIX в. (достаточно упомянуть о загадочной для историков многоликости Александра I); во-вторых, местом действия для прогрессистов была все-таки не сцена, а гражданская трибуна, и в-третьих, по принятым между романтиками понятиям, они рассчитывали не столько на реакцию современников, сколько на суд потомков, т. е. истории, и ничуть не менее. Если же принять во внимание то, что нет и не может быть разных видов честности, то понятно, почему до поры неконспиративные конспираторы считали неблагородным делать из своих взглядов тайну. Насаждая культ дружбы, даже экзальтированного братства, прогрессисты не умели жить в состоянии душевной раздвоенности, когда со «своими» человек был совершенно откровенен, ас «чужими» заковывался в броню светских приличий. Здесь кроется один из источников нравственного обаяния декабризма (хотя именно в этом таились и многие особенности и даже слабости движения). Нам придется вновь ненадолго вернуться к следствию над декабристами.

В свое время глава советского декабристоведения академик М. В. Нечкина предложила такое решение проблемы «странного» поведения наших героев перед лицом Следственного комитета. «Хрупкая дворянская революционность, – писала она, – легко надламывалась перед лицом победы царизма, общего разгрома движения, полной гибели планов и массовых арестов участников».[80] Ключевое слово в этой оценке, конечно, «дворянская», т. е. социально незрелая, неустойчивая, легко оборачивающаяся либерализмом, а то и возвращающаяся к признанию незыблемости монархического строя. Слово «дворянская» действительно является в данном случае центральным, но вовсе не в том смысле, который придавала ему Милица Васильевна.

Романтическое, как уже говорилось, по своему характеру и мироощущению движение декабристов делало их на следствии почти беззащитными в двояком плане. Во-первых, у многих из них чувство гражданской ответственности и дворянской чести перед лицом Следственного комитета проявилось в служебном чинопочитании, привычке повиноваться старшим по званию, тем более – монарху. Во-вторых (и это более важно), те же чувства заставляли другую их часть быть откровенными с властями, поскольку гражданская ответственность подразумевала необходимость отвечать за свои действия, чем бы ни грозила расплата за них. Кодекс же дворянской чести в понимании декабристов требовал не только самим не прятаться за других, но и не выгораживать этих «других». Ведь дело, ради которого они подняли восстание, не терпело не только лжи (это само собой), но и никакой маскировки целей выступления радикалов, никакого флера, мешающего ясно видеть их всей России. Наконец, романтическая подоснова движения дворянских революционеров толкала их к нарочитой жертвенности, наиболее емко выраженной в восклицании Одоевского накануне восстания: «Ах, как славно мы умрем!» Славно умирать вряд ли возможно с ложью на устах.

Справедливо ли подобное поведение назвать незрелостью, детством? Конечно же, да! Декабризм, как уже отмечалось, и являлся детством российского оппозиционного движения, тем периодом, когда его революционное и либеральное направления были еще тесно переплетены. К тому же от революционеров последующих десятилетий декабристов отличало особое отношение к верховной власти. Они были гораздо ближе к ней, чем разночинцы-народники, марксисты или эсеры, а потому ощущали не только гнет трона, но и его полумистическое очарование. Последним власть представлялась далекой и грубой силой, которая угнетала страну, подобно чужеземному захватчику. Поэтому и боролись они с А. И. Одоевский ней, не зная сомнений и не ожидая благодеяний сверху; перед лицом следователей и судей вели себя как перед заклятыми врагами, в схватке с которыми все средства хороши. Декабристы же относились к происходившему с ними во многом иначе.

Может быть, отсюда и идет наше сегодняшнее недопонимание их позиций и внезапной, но опять-таки по-человечески понятной слабости. Можно, конечно, отнестись со снисходительной усмешкой к странностям деятелей той, столь отличной от нашей, эпохи. Но давайте прислушаемся к мнению умного и знающего историка. «Для того чтобы понять декабризм, – писал Ю. М. Лотман, – необходимо вновь превратить формулы в поведение, увидеть жест, услышать интонацию. Слова сохранились – исчезла атмосфера. Но смысл слов будет нам до конца ясен лишь в том случае, если возродить атмосферу».[81] Данная статья не может претендовать на раскрытие столь сложной темы (вряд ли такое вообще под силу одному человеку), поэтому мы ограничимся рассмотрением еще одного аспекта проблемы, который можно сформулировать следующим образом. Как высота и чистота помыслов декабристов сочеталась у них с необходимостью подпольной, тайной работы, невольного сокрытия от окружающих своих истинных целей и планов действий? Нет ли тут какого-то коварного противоречия, разрушающего или, по крайней мере, нарушающего наше представление о них?

Скажем сразу, тайна и правда сочетались в их взглядах не только с большим трудом, но и путем преодоления мучительных сомнений. Сложное, двойственное отношение дворянского авангарда к подполью лучше всего выразили наблюдения и размышления СП. Трубецкого. «Не должно полагать, – писал он, – чтобы люди, вступившие в тайное общество, были все злы, порочны или худой нравственности и имели бы дурные и преступные намерения… но во всяком подобном обществе… непременно найдутся выше помянутые люди, которые, конечно, сначала примут на себя пристойную личину… они стараются неприметно клонить общество к своей цели и почти всегда успеть могут… Вот истинное зло и вред существования всяких тайных обществ».[82]

Так и хочется воскликнуть: боже мой, какие странные мелочи волновали первых российских революционеров! И как быстро эти «мелочи» перестали интересовать радикалов следующих поколений. А все-таки, все-таки даже Трубецкой вынужден был согласиться с тем, что тайные общества декабристов имели право на существование. Правда, согласился он с этим только потому, что в основе их возникновения лежали, по его мнению, самые высокие гражданские чувства, характерные для объединившихся в них людей. «Члены общества, – продолжает Сергей Петрович, – не имели в виду никаких для себя личных выгод, не мыслили о богатстве, о почестях, о власти… Словом, члены тайного общества решились принести в жертву Отечеству жизнь, честь, достояние, все преимущества, какими пользовались, все, что имели, без всякого возмездия».[83]

В своем наивном, но одновременно и гордом убеждении Трубецкой не был одинок. Чтобы удостовериться в этом, достаточно познакомиться с воспоминаниями, скажем, Н. И. Лорера, А. Е. Розена или кого-то из других единомышленников дворянских революционеров. Декабристов действительно смущал сам факт того, что забота о благе Отчизны неожиданно для них оказалась тесно связанной с деятельностью тайных организаций. Пребывание в подполье было для этих чрезмерно совестливых оппозиционеров столь противоестественным, так противоречило нормам чести гражданина и члена первого сословия, что могло быть объяснено и оправдано только экстраординарными обстоятельствами – печальными реалиями российской политической жизни первой четверти XIX в. В очередной, но отнюдь не в последний раз отметим мешавшие единству декабристов, но вызывающие наше живейшее сочувствие высокие сомнения этих людей. И относились они не только к подполью, даже сама революция (святая святых будущих поколений радикалов) являлась для дворянских революционеров делом благим в принципе, но от этого далеко не бесспорным.