Была среда. Дождь, начавшийся накануне, продолжал лить с неба непрерывными прямыми струями — темный занавес на темном фоне, — в то время как минуты медленно тащились за минутами, приближая время к обеду. Около десяти часов позвонила Томми. Для начала она спросила, увидимся ли мы вечером. Я, не отвечая, опустил трубку. Я пытался хоть что-то делать и даже преуспел. Мне стало немного легче от одного сознания, что с тех пор, как Ганнер вернулся в мою жизнь, уже прошло какое-то время. Ведь я после этого прожил целую неделю. Ничего ужасного не случилось, если не считать некоторых странностей. Я сидел в безопасности в своему углу и занимался своим делом. Мне стало ясно, что было бы идиотством уйти со службы. Как-нибудь я продержусь, если затаюсь и буду следовать установившейся рутине. Мысль, что Бисквитик — горничная леди Китти, представлялась мне теперь фантастической выдумкой человека, страдающего манией преследования. Ничто этого не подтверждало. Бисквитик может быть кем угодно. Она вполне могла быть — да наверняка и была — проституткой, оказавшейся без клиентов и охотившейся за одинокими мужчинами в надежде вытянуть из них деньги. Наверное, живет где-то поблизости. Тут немало таких обитает. А что до самой леди Китти, то, по всей вероятности, я никогда больше ее не увижу. Жены не должны посещать правительственные учреждения. И постепенно успокоившись на этот счет, я начал больше думать о Кристел. Я решил в виде исключения пойти и повидать ее сегодня вечером, и если удостоверюсь, что она действительно хочет выйти замуж за Артура, нечего мне ставить им палки в колеса. О Господи.

В этот момент размышления мои были прерваны вошедшей Томми. Вернее, не вошедшей, а ворвавшейся или влетевшей. Промчался темный вихрь, и Томми в очень мокром плаще склонилась над моим столом, окропляя водой мои бумаги. Она стянула с головы шапочку, и волосы ее свисали толстыми мокрыми хвостами, точно тяжелые мертвые змеи. Безжалостный неоновый свет создавал впечатление, что передо мной голова медузы с красным, в оспинках, оживленным, взволнованным, мокрым от дождя лицом.

Я мгновенно окаменел и чуть не лишился дара речи от злости.

— Я ведь говорил тебе — никогда не делай этого, никогда, — почти шепотом, тихим ледяным голосом произнес я.

— Ты же не стал говорить со мной по телефону, повесил трубку… — Голос у Томми был гораздо менее тихим.

— Сейчас начнется спектакль, — произнесла миссис Уитчер.

— Пошла вон. Убирайся. Пошла вой.

— Нет. Я хочу говорить с тобой. Я хочу тебе кое-что сказать. Я уйду, если только ты выйдешь со мной.

— Пошла вон. Пошла же.

— Ты что, хочешь, чтобы я закричала?

Я встал и быстро прошел к двери, краешком глаза подметив, каким восторгом светились лица Реджи и Эдит Уитчер. Я пошел вниз но лестнице. Томми шагала рядом со мной.

— Я ведь говорил тебе: никогда не приходи ко мне на службу. Я не хочу и не могу допустить, чтобы подобные сцены происходили в комнате, где я работаю.

— Я не желаю больше мириться с твоей манерой вешать трубку, когда я звоню.

— Я говорил тебе — не звони.

— А я написала тебе в письме, что позвоню сегодня утром.

— Плевать я хотел на то, что ты написала. Мы сейчас дойдем с тобой до двери, ты выйдешь и больше сюда не вернешься.

— Выйди со мной на минутку, и поговорим.

— Я не буду с тобой говорить. Я не допущу, чтобы какая-то глупая истеричка шантажировала меня. Либо ты поступишь так, как я сказал, либо пошла к черту.

Кто-то прошел мимо нас по лестнице, кто-то, одетый сегодня в дорогое твидовое пальто и белую каракулевую шапочку. Запах уже знакомых духов проплыл мимо, как клочок гонимого ветром тумана. Я говорил тихо, но слова мои вполне могли быть услышаны. Томми что-то сказала. Мы дошли до нижнего этажа и вышли на улицу. На улице лил дождь.

— Ох, Хилари… родной мой… ты весь промокнешь… прости меня, пожалуйста… прошу тебя, давай сегодня увидимся… не можешь же ты меня так бросить, я проплачу весь день… и не сердись на меня за то, что я тебя ослушалась… мне просто необходимо было тебя увидеть, необходимо… прошу тебя, скажи, что мы увидимся сегодня вечером.

Стремясь избавиться от нее да еще потому, что так сильно лил дождь, я сказал:

— Хорошо. Приходи ко мне в восемь. — И вернулся в здание. С моей одежды текла вода. Я промок до нитки.

Физическое самочувствие может оказать глубокое воздействие на состояние духа. Это очевидно в больших делах, но равно заметно — и даже более коварно проявляется — в малых. Только потому, что я так промок и озяб в одиннадцать утра, в одиннадцать вечера я принял решение, которого иначе безусловно не принял бы.

После того как Томми исчезла из виду, я вернулся в здание, а затем и в Залу, где Эдит и Реджи, заранее потирая руки, нетерпеливо ожидали моего возвращения. Они принялись, как я и ожидал, обмениваться остротами, но я заставил их заткнуться, так свирепо рявкнув на них, что они даже хихикать перестали. Высушить мою одежду не представлялось возможным, а я так замерз и чувствовал себя таким несчастным, что около полудня решил сходить домой и переодеться. Я намеревался вернуться во второй половине дня, но не вернулся. Я пришел домой, снял все с себя и залез в горячую ванну. (Кристофер промышлял где-то, наводя порядок в чужих квартирах.) Я залез в постель с бутылкой горячей воды, но согреться все равно не мог. Я лежал под одеялом и трясся. Нельзя сказать, чтобы у меня был бред, но в голове моей роились причудливые, дикие фантазии. Меня не покидала мысль: а что, если Ганнер меня убьет? И я представлял себе, как это будет. А еще мне было крайне неприятно, что леди Китти слышала, как я вульгарно ссорился с женщиной. У меня не было достаточных оснований считать, что леди Китти знает, кто я, однако же это не мешало мне верить, что она знает. Я не представлял себе, какая она — леди Китти: я ведь никогда не видел ее лица. Но она вдруг стала расти и расти — как в сказке. Мысль моя перескочила на таинственного Бисквитика, и мне начало казаться, что я — жертва некоего гигантского заговора, в результате которого Ганнер убьет меня, но это будет выглядеть как несчастный случай.

Часов около пяти вернулся Кристофер и, увидев, что у меня горит свет (а я пытался читать «Папа Тадеуша», но не мог сосредоточиться на тексте), постучался в мою дверь. Он вошел, помахивая пятифунтовыми банкнотами — взносом в счет все возраставшей задолженности за квартиру.

— Хилари, взгляните-ка, вот она, долгожданная плата! Послушайте, вы что, больны или что-то не в порядке?

— По-моему, я подцепил грипп, — сказал я. — Он сейчас ходит у нас на работе. — Ноги у меня ныли. Мне казалось, что у меня поднялась температура.

Кристофер немного попятился.

— Извините, пожалуйста. Может, принести вам чего-нибудь?

— Нет. Спасибо за квартирную плату.

— А вы бы не хотели немножко чаю, или виски, или еще чего-нибудь?

— Нет. Просто будь умницей — отчаливай побыстрее.

Кристофер был такой милый, такой друг-приятель, красивый, стройный, молодой; лицо, хоть и бледное, но дышит здоровьем, светло-голубые глаза светятся умом и joie de vivre.[51] Я смотрел на него с отвращением.

— Кстати, мы вытащили Мика из каталажки. Он придет сегодня вечером.

— Его оправдали? Очень плохо.

— Нет, нет, отпустили на поруки.

— А откуда ты взял денег?

— Клиффорд дал.

— Ну и дурак. Слушай, уйди, пожалуйста. И ради всего святого одерни свитер.

Теперь я лежал и терзался мыслью, что Кристофер видел Клиффорда. Оснований для самоистязания не было никаких — просто я терзался, и все. Мысль, что, по всей вероятности, Клиффорд выложил эти пятифунтовые банкноты, лежавшие на моем ночном столике, не улучшала дело, а лишь ухудшала. Из кухни доносился голос Кристофера, распевавший: