Странно, а почему он в зоне? Или это я забралась далековато?

Она еще чуть повернула голову и вздрогнула от неожиданности: прямо по курсу пассажирского самолета ей почудилось черное пятно... Лена слишком хорошо знала особенности этого пятна-дыры, открывающей ход в канал нуль-пространства. Но откуда оно здесь, на этих высотах, в плотных слоях атмосферы?! Зачем, почему?

Раздумывать не было времени: там, в приближающемся к пятну самолете, — десятки пассажиров, среди которых наверняка есть и женщины, и дети...

И даже если с ними ничего страшного не случится, глубину психологического шока трудно даже представить! Фу, какая ерунда получается... Зачем это могло понадобиться? Кому?!

Она знала, что если сумеет войти в пятно раньше «ИЛ»а, канал нуль-пространства автоматически закроется за ее машиной. Значит... Лена включила форсаж и бросила машину на обгон. Одновременно пальцы ее нащупали рукоятку передатчика, включили питание.

«Земля, я — «Сокол», я — «Сокол»! Обхожу «ИЛ», бортовой номер девяносто три. Как слышите меня? Прием».

«Сокол», я — Земля, слышу вас хорошо. Что случилось? Прием».

«Немедленно запросите Аэрофлот длину волны девяносто третьего. Или пусть сами дадут команду на отворот от черного пятна, как можно дальше... Все!»

Она прошла под брюхом «ИЛ»а, ринулась к черному пятну, на всякий случай покачав крыльями — может быть, пилоты поймут, догадаются?

«Земля, я — «Сокол», вхожу в канал нуль-пространства. Полеты в этой зоне должны быть запрещены до...»

Лена оборвала себя на полуслове: по тому, как расслоился черный диск, по слабому радужному сиянию и быстрому погружению в темноту — она поняла, что вошла в свернутое поле, и Земля уже не может ни видеть, ни слышать ее. Сейчас начнется мерцание сознания... Ну, ничего, физические перегрузки — тоже не мед...

— Садитесь к рулю, Морис. Вы, как я вижу, выдохлись.

— Нигде и никогда, Лола! Я не слишком фамильярен? Но вы так прекрасны... И небо... И воздух...

— И море... И деньги... А если я теперь попрошу вас отвернуться? Терпеть не могу купаться, когда на мне хоть какая-то сбруя...

— О Лола! Я готов выполнить любое ваше желание! Хотите, я уйду в воду?

— В добрый час. И без этой вашей набедренной повязки...

— Но... Лола!

— Вы сделаете это для меня.

— Я ваш раб... Теперь вы довольны?

— Прыгайте.

— Повинуюсь...

Едва пятки Мориса Гаррисона сверкнули в лучах заходящего солнца, Лола пересела на весла и мощным рывком отогнала лодку на три-четыре метра от места погружения незадачливого редактора.

А когда его голова показалась на поверхности, спросила:

— Как вы теперь находите меня, Морис?

— Еще более ослепительной! — отфыркиваясь и отплевываясь, заверил Гаррисон. Он поплыл к лодке, но Лола отбросила ее еще на полтора метра.

— Вы хотите, чтобы я последовала вашему примеру?

— Могу ли я мечтать... Но позвольте, я возьмусь за борт, так мне будет легче.

— Ну, так я выполняю ваше желание, Морис, — она сбросила с себя то, что можно было и че сбрасывать. — Как теперь? Но я боюсь вас, Морис, не приближайтесь!

— Но, Лола...

— Никаких «но». Держитесь на расстоянии, будьте джентльменом.

— Боюсь, вы переоцениваете мои силы... Я ведь слабовато плаваю... Постойте...

— Как женщина, я очень боюсь недооценить вас... Вдруг вы...

Гаррисону почти удалось коснуться кончиками пальцев кормы, но лодка снова ушла из-под самого его носа.

— Лола, это может показаться смешным, но я начинаю бояться.

— А вам не было страшно, когда вы топили меня?

— Я-а? Вас?!

— Вы посмели приписать мне шкурничество, мистер Гаррисон, Вы осмелились дописать за меня и подписать за меня чушь, к которой я не имела ни малейшего отношения. Кто вас заставил сделать это?

— Клянусь вам...

— Морис, до берега три мили,

— Это все Монтэг... Позвольте мне... Я смертельно устал.

— Молитесь. Об отпущении грехов рабу божьему Морису Гаррисону — вольных и невольных, тяжких и легких, прошлых, настоящих и... В будущем вы намерены проводить ту же политику?

— Лола, умоляю, не убивайте! Клянусь: высшие гонорары, все ваши материалы, без малейших исправлений...

— Говорят, здесь водятся акулы... К вечеру они обычно чувствуют голод, и тогда... Вода очень мокрая?

— Неужели вы мне не верите? Я гибну и готов на все!

— Абсолютно. Не верю. И все же готова предоставить в ваше распоряжение еще один, последний ршанс. Полезайте... Вот так, хорошо. Дышите глубже — это успокаивает. И не забывайте: это в самом деле ваш последний, самый последний шанс, Морис...

Она перестала грести, положила весла на борта и спокойно наблюдала, как Морис тяжело перевалился на кормовую скамью, сел и, натужно дыша, ставился в нее ненавидящим взглядом. Лола повяла, что отныне им двоим места на планете не будет ни на земле, ни в океане, ни в воздухе...

И приготовилась.

Морис бросился на нее, не отдышавшись и не передохнув. Это было грубейшей ошибкой, Лола спокойно подставила ему под брюшной пресс лопасть весла, а вторым нанесла сокрушительный удар по корпусу. Мистер Гаррисон, редактор отдела «Новости», тяжело плюхнулся в воду, чтобы впредь никогда уже не показываться на ее поверхности.

Лола опустила весла и мысленно вознесла молитву: «Хороший был человек Морис Гаррисон, особенно когда спал зубами к стенке. Прими, господи, душу его. Аминь».

С некоторых пор одиночество для Аверина становилось все более невыносимым, тяжким. Днем он почти не чувствовaл пресса могучего потока требований, информации, обязанностей, которые несет на себе любая «текучка», даже если она далеко не ординарная. И поток этот не столько давил, сколько нес его по жизни, поддерживал на поверхности. Но стоило ему хоть немного ослабнуть, как Аверин оставался один на один со своими мыслями и вопросами, нэ которые никак не мог найти ответа.

«Природа не терпит пустоты»! Закон этот универ сален, и вакуум в знаниях, в понимании заполняется порой чем угодно, вплоть до мистических предстаьлений и положений, однако вакуумом оставаться не желает ни на каких условиях.

Оказавшись на планете, в родной стихии напряженного труда и ответственности, Аверин снова и снова вступал в мысленный диалог с пришельцами — слишком много вопросов появилось у не именно теперь, когда ответить на них было некoму. Порой он досадовал на себя за это «лестничное остроумие», подумывал даже о том, что не вредно было бы сделать «перерыв» и отправиться по собственной инициативе, без специального приглашeния, на базу, задать десяток-другой вопросов. Должны же они в конце-то концов, понять его? Человек простo не может существовать в неопределенности, в информационной невесомости: ему нужно знать не только, где «верх: или «низ»; нет, ему обязательно нужна ясность во всем, на что падает его пытливый взор, с чем он имеет дело. И, прежде всего, ему нужна ясность и определенность во времени и взаимоотношении времен.

Даже засыпая, Аверин ловил себя на том, что продолжает вести мысленный диалог, готовый перейти в ожесточенный спор. А просыпаясь, с удивлением убеждался, что в результате что-то для него прояснилось, хотя и понимал отлично, что разговаривать с кем бы то ни было во сне он не мог разве что вести разговор с самим собой. Но диалог — это не монолог. А его монологи были внутренне противоречивы, парадоксальны... Порой ему казалось, будто его подхватывает какая-то могучая сила и несет куда-то, за тридевять земель или небес, чтобы подарить новое, более глубокое понимание. Иногда же он вдруг начинал чувствовать легкое покалывание в затылочной части, в области зрительного нерва, после чего в сознании всплывало вдруг нечто совершенно неожиданное, блестящее, новое и... К великому сожалению, далеко не во всех случаях понятное. Интуитивно чувствуя значение полученной информации, Аверин старался обращаться с нею как можно бережней: он не отбрасывал ее с порога в силу непонимания, а аккуратно укладывал в архивы памяти, снабжая «ярлыком» какого-либо известного и понятного символа. Он знал, что придет время, и эта информация сработает... А потом засыпать под аккомпанемент таких вот мыслей стало для него если не жизненной потребностью, то привычкой.