Надо было что-нибудь ответить.

– Ты не можешь этого знать, – сказала она.

– Нет, я могу. Я себя знаю. Если бы мне пришлось, как ему, стоять здесь, на этом ужасном кладбище, и смотреть на тебя – я даже не могу это произнести.

Она подумала: «Он будет страдать, когда я его брошу».

– Я полагаю, что через пару дней он вернется на работу, окунется в эту рутину.

Тогда она подумала: но у Роберта тоже есть своя работа. Выслушав новость, он будет ошеломлен и взбешен и будет ужасно страдать. Сейчас она увидела его так же ясно, как будто это уже произошло; стоящим в какой-то странной комнате у окна, на странной улице с видом на булыжную мостовую и средневековые башни, он откроет ее длинное, печальное, тщательно продуманное письмо, ожидая слов любви, он начнет читать и, не доверяя себе, снова перечитывать… А когда-нибудь он станет главой фирмы и добьется славы, о которой так мучительно мечтает.

Ее слегка загорелые руки лежали на ее коленях. Когда она пошевелила ими, стали видны мелкие, как булавочные головки, шрамы. А тонкий красный порез на ее щеке затянулся только к сегодняшнему утру.

Она повернула голову, чтобы посмотреть на Роберта, на его тонкое наклоненное лицо. Он почти не изменился. Он был такой же привлекательный, как в тот год, когда она впервые с ним встретилась. На нее действовал возбуждающе белый воротничок и темный костюм, как, по признанию многих женщин, на них действует военная форма.

«Что ты сделал со мной, с нами! – подумала она. – У тебя было почти все, у нас было почти все, и мы должны были бы это удержать, но ты все это бросил на ветер. Что ты наделал со своей отвратительной яростью!»

Дом был унылым. Он казался опасным местом, все время приходилось на что-то натыкаться, чего-то избегать, как на минном поле.

Прежде всего это была Энни, которая, отдохнув в своем скаутском лагере, к несчастью, не потеряла ни фунта веса. Дома она столкнулась с двумя ошеломляющими переменами, отъездом Эмили и смертью Джози. С Эмили было проще – она несколько раз уже звонила, но, что касается Джози, то это несчастье ей мог облегчить только сам Брюс.

Линн отвезла ее к нему домой, и там Энни провела целый день и, когда появилась на пороге, выглядела относительно бодро, несмотря на покрасневшие глаза.

– Дядя Брюс сказал, что надо поплакать. Он сказал, что после того, как я поплачу, я почувствую себя лучше, и мне действительно стало лучше. Он сказал, что тетя Джози не хотела бы, чтобы я очень грустила. Она бы хотела, чтобы я вспоминала о ней разные приятные вещи, но самое главное, она желала бы, чтобы я хорошо училась в школе, чтобы у меня были друзья и чтобы я была счастлива. Почему ты не заходишь в дом, мама?

– Мне еще нужно сделать массу покупок, да и у Бобби режется зуб. Он очень капризничает.

– Я думаю, что ты должна сказать дяде Брюсу, чтобы он приходил к нам обедать. У него пусто в холодильнике.

– Пусто? А что же вы ели на ленч?

– Он открыл банку бобов.

– К нему еще не вернулся аппетит, слишком рано для этого.

– Ты скажешь ему, чтобы он приходил к нам обедать?

– Он придет, когда будет готов.

Насколько Линн знала Брюса, он никогда не будет к этому готов. Перспектива сидеть за обедом напротив Роберта была для него столь же невыносима, как и для нее.

– Как ты думаешь, теперь, после смерти тети Джози, он женится снова? – спросила Энни.

– Откуда я могу это знать? – с раздражением ответила Линн, и затем извиняющимся тоном добавила: – Ты не хотела бы погулять с Бобби по дорожке? Посади его в колясочку. Ему это очень понравится. Он тебя обожает.

Обожание было взаимным, поэтому Энни согласилась, не раздумывая.

– Хорошо! Ты знаешь, я до сих пор единственная в классе, у кого в доме есть малыш!

– Неужели? Значит, в этом отношении ты особенная. Не так ли?

Вечером Роберт сказал:

– Я разузнал о школах для Энни. Мы должны подготовить ее заранее и дать привыкнуть к этой мысли. Мы же не хотим внезапной перемены посреди учебного года.

Линн поспешно ответила:

– Не теперь. Ей еще неделя остается до школы. Оставь ее пока в покое.

– Я полагаю, у тебя есть известия от нашей старшей дочери?

Тон его был подобен лезвию ножа, зазубренного ножа, подумала она и спокойно ответила:

– Да. Ей нравится место, она изучает биологию, социологию, психологию…

Роберт остановил ее, подняв свою газету, как изгородь перед своим лицом.

– Я не желаю слушать подробности ее расписания, Линн.

– Ты никогда не собираешься смягчиться? – спросила она.

Газета сердито зашелестела, когда он сложил ее.

– Не лови меня на слове. Никогда – это длинный срок.

И вправду унылый дом.

Когда она возвращалась с собрания родительского актива, ее мысли не были заняты планами его мероприятий – благотворительным базаром вечером по случаю нового учебного года, она обдумывала свои нерешенные проблемы. Останется ли она жить в этом доме? Скорее всего нет, потому что Роберт не станет содержать подобный дом после того, как она его оставит. Значит, надо подыскать новый дом – здесь ли, где их семья только начала укореняться, либо вернуться к более старым, глубоким корням на Среднем Западе?

Потом перед ней встала более значительная проблема – о" самом разводе. У нее не было никакого опыта общения с законом. Как именно следует начать развод? Ей почудилось, словно ее охватил вихрь сомнений и угроз, выпущенный на волю злым джинном из кувшина.

Дорога повернула. Она нечасто бывала в этой части города, но она узнала дом в викторианском стиле с башенками. «У въезда там стоят два отвратительных каменных льва, – говорил Том Лоренс. – Следующий поворот налево за ними. Я живу в полумиле от поворота». Злой гений парил над ее машиной, он угрожал обрушиться на нее и сломать… Линн бросало в жар и холод; она повернула налево за львами и, скованная страхом, подъехала к дому Тома.

Ей и в голову не пришло, она об этом даже и не подумала, что его может не быть дома. Но его машина была здесь, и он вышел на ее звонок. При виде его она подалась назад. Было сумасшествием приехать сюда, но еще большим безумием было бы повернуться сейчас и убежать.

– Я проезжала мимо, – сказала она.

Это было глупо, и она поняла это, когда произносила эти слова.

– Ну, тогда входите. Или, скорее, входите и снова выходите. Снаружи прекрасно. Сядем на солнышке или в тени?

– Мне все равно. – Когда ее бросало в холод, она хотела солнца, когда в жар – тени.

На нем были теннисные белые брюки, а на столе рядом с открытой книгой лежала теннисная ракетка. Терраса была окружена зарослями многолетников: дельфиниумов, флоксов, космосов, розовых, голубых и фиолетовых; из небольшого грота доносилось журчание маленького фонтанчика. Она нарушила спокойствие этого места и не находила слов, чтобы объяснить свой приезд.

– Неожиданный визит. Неожиданное удовольствие, – сказал Том с улыбкой.

– Как только я здесь очутилась, я почувствовала себя полной идиоткой. Извините меня. Я и вправду не знаю, зачем приехала.

– А я знаю. У вас затруднения, и вам необходим друг. Не так ли?

Ее глаза наполнились слезами, и она моргнула. Том деликатно посмотрел в сторону, на сад.

Справившись с собой, она сказала тихим дрожащим голосом:

– Я собираюсь уйти от Роберта.

Том резко повернулся:

– По обоюдному согласию или вы противники? Вопросы юриста, подумала Линн и сказала вслух:

– Он еще не знает. И он не согласится, можете не сомневаться.

– Тогда вам понадобится очень хороший юрист.

– Однажды вы мне сказали, что если мне когда-нибудь понадобится помощь, я могу обратиться к вам.

– Я это и имею в виду. Я больше не занимаюсь матримониальными делами, но найду вам кого-нибудь, кто ими занимается.

– Вас это не удивило. Нет, конечно, нет. Вы думаете о моем приглашении на нашу золотую свадьбу.

Она машинально вертела в руках ремешок от своей сумки и тем же тихим голосом продолжала: