Ахилл увидел, как Элеонора отняла голову от зеркала и повернулась к нему, ее глаза блестели от нескрываемых слез. Ахилл почувствовал, что его челюсти напряглись, а в животе образовался ком.

– Зачем ты мне это рассказываешь? – спросил он, с неудовольствием отмечая, что в нем сразу же вслед за желанием зарождается новое чувство – ревность.

– Ахилл, извини, если я разочаровала тебя. Что казалось дома большим грехом, здесь выглядит невинным флиртом. Я никогда не преступала своих брачных клятв.

– Твой муж умер, – грубо сказал Ахилл. – Твои клятвы – пыль. – Он сдернул простыню с постели, ее конец повис в воздухе. – А твой ненаглядный Балинт – это то, что ты прячешь за той стеной в твоих глазах? Мысли о нем? – Он набросил простыню на Элеонору и туго затянул ее. – Ты мечтала о его губах, когда я целовал тебя? А?

Ахилл крепко поцеловал Элеонору, глубоко проникая языком в ее рот. Обновленное желание разнеслось по его телу, но оно было наполнено ревностью и злостью, аккорд, полный страстей, ревевших как водопад.

Элеонора закрутила головой, чтобы освободиться от его карающего поцелуя, и Ахилл отпустил ее.

– Нет! – выкрикнула она. – Ты не понял.

– Я? Я не понял, что ты думаешь о нем, когда мои руки ласкают тебя?

– Да!

– Когда мои прикосновения доставляют тебе удовольствие, ты думаешь о его прикосновениях?

– Ахилл, нет!

Ахилл сильнее потянул на себя концы намотанной на Элеоноре простыни, стягивая ее руки по бокам, охватывая белым атласом грудь и тонкую талию.

– А когда мы соединимся в одно целое, будет ли он тем, кого ты будешь чувствовать…

– Нет, нет, – ответила Элеонора, качая головой. – Прекрати. Балинт умер. Ты ревнуешь к мертвому человеку. – Ее лицо скривилось от боли. – Он умер. Балинт тоже был солдатом. Три года назад была битва с турками. Лил дождь. Грязь была повсюду. Нас разбили наголову. Началось отступление. Один из уцелевших рассказал мне, что Балинт… что его лошадь была убита. Он шел пешком. Турки роились вокруг отступавших, захватывая в плен десятки людей, старавшихся выбраться из непролазной грязи.

Шесть месяцев спустя один управляющий шепнул мне, что Балинта нашли. И прежде чем он… объяснил… я помчалась к нему. Я ворвалась к ним, меня не успели остановить. Он умер. Он умер от холода где-то в поле. Стояла зима, и его бросили умирать. И я увидела, Боже, помоги мне, я увидела, что эти турецкие собаки сделали с ним.

Голова Элеоноры упала на плечо к Ахиллу, и его рука сама собой начала поглаживать ее волосы. Она перешла на шепот, борясь с болью, но желая, наконец, выговориться, выговориться ему.

– Он был страшно избит. Они отрезали ему язык и… и… – У нее вырвались рыдания. Как больно вспоминать. Элеонора подняла голову и посмотрела в глаза Ахиллу. Его руки были теплыми, ласковыми, успокаивающими, и ей удалось сказать: – И, Боже милосердный, Ахилл, они отрезали… его мужское достоинство. Я чувствовала такую печаль, такое горе от того, что случилось с ним, как он, должно быть, страдал. Думай обо мне что хочешь, но я жалела его.

А затем, следующим летом, убили Миклоша. Но его смерть была геройской, и он был похоронен с соответствующими почестями. А мне оказали почтение как жене героя.

Вот мужчины, каких я знала, Ахилл. И я действительно думаю о них. – Она приблизилась к губам Ахилла и легонько поцеловала его. – Но когда ты целуешь меня, я не думаю ни о чьих губах, кроме твоих.

Элеонора начала освобождаться от стягивающей ее простыни, и ее формы скоро исчезли под складками.

– Тогда что ты прячешь от меня? – спросил Ахилл.

Элеонора полностью затихла. Слабое шуршание атласа прекратилось.

– П-прячу? – промямлила она.

– Если ты не грезишь о пахнущих фиалками поцелуях, что находится за стеной в твоих глазах?

Элеонора отвела взгляд и несколько раз потянула не поддававшийся угол простыни.

– Опять эта проклятая стена. Я рассказываю тебе всю мою глубокую боль – даже мои братья не знают, как умер Балинт! А ты… Почему эта чертова простыня не развязывается?

Ахилл остановил руку Элеоноры стальной хваткой.

– Что ты прячешь, Элеонора?

– Сейчас, очевидно, меньше, чем я хочу, – ответила Элеонора, стягивая плотно обвившую тело ткань, которая спутала ей ноги, но Элеоноре удалось отбросить ее.

– Ты уклонилась от ответа, – прорычал Ахилл, быстро теряя терпение.

– Пожалуйста, хватит злиться. У меня уже шумит в голове. – Элеонора спрыгнула с кровати и начала собирать разбросанную одежду. Когда она подошла к куртке, которую Ахилл так издевательски бросил поверх ее юбок, она подняла ее и бросила. Куртка попала в кресло, обтянутое голубой с золотом парчой. Элеонора услышала слабый треск, секунду спустя кресло опрокинулось назад, опорные планки с обеих сторон упали, и на высоте плеч появились две ручки в форме мужского…

– Святой Стефан, – тихо пробормотала Элеонора и кинула взгляд на Ахилла. – Хотела бы я знать, какие грехи могут быть больше французских.

Ахилл откинулся назад на мягкую атласную простынь, оперся на локоть и посмотрел на Элеонору.

– Грехи, Элеонора? Их ты прячешь. – Быстрым движением он встал на колени, его совершенное мускулистое полуодетое тело сверкнуло в свете свечей. – Как долго ты вдова?

Элеонора почувствовала в Ахилле напряжение, тревожное ожидание воина, готового биться, после того как он услышал известие о приближении своего врага. Она облизала губы.

– Два года.

– Семьсот дней. – Ахилл обвел рукой золоченую спинку кровати и подался вперед. – Семьсот дней, Элеонора. Без мужа. Без твоего прекрасного возлюбленного. Женщина может совершить много грехов в течение семисот дней. Ты поэтому приехала во Францию? Спрятать свои грехи среди многих?

– Ты знаешь, почему я приехала! Я говорила тебе…

– Я знаю то, что ты говорила мне.

Элеонора безнадежно мяла спутанную простыню, намотавшуюся на нее, и ворох одежды, которую она хотела надеть. Мешало и то, что она чувствовала на себе взгляд, следивший за каждым ее движением, за каждым дыханием.

Элеонора подошла к лакированному шкафу и открыла дверцу, чтобы использовать ее как ширму.

– Находясь между тобой и тетушкой Женевьевой, я также могу попробовать убедить розу цвести зимой. Она считает, что я приехала сюда найти себе мужа. И не имеет значения, что я сотни раз говорила ей «нет». – Дрожащими руками Элеонора завязала юбки, потом закрепила жакет на корсете. Порванная рубашка была бесполезна.

– Свобода, – говорю я ей, – это должно происходить само собой. Я поехала за тобой в лагерь угольщика по собственному решению, просто так… в результате своего выбора. Или, по крайней мере, без возражений на этот счет. Свободная воля! Тетушка не понимает, что я никогда не уступлю насилию. Никогда!

– Рассуждая подобным образом, ты также никогда не станешь янсенисткой.

– Разумеется, и ты не янсенист. Разумеется, ты не веришь, что наша жизнь уже предопределена. Что все, что мы делаем, уже задано и является неизменным. И даже то, что происходит в этой несчастной комнате, было запланировано.

– Чушь! Нет ничего запланированного, в том числе и грехов. – Элеонора захлопнула дверцу шкафа и стояла кое-как одетая. – Один Бог знает, какие грехи ты приписал мне в этой своей черноволосой голове. Я не знаю, что ты хочешь от меня. – Твердой походкой она подошла к двери во двор и остановилась. – Очевидно, тебе нужно не то, о чем думаю я.

– Тут все просто, – произнес Ахилл. – Я хочу всю тебя, в том числе и то, что ты прячешь. И ты мне это дашь.

– Не будь таким самоуверенным, – возразила Элеонора, отбрасывая засов, чтобы открыть дверь. Металлический удар подчеркнул ее слова. – Ты пренебрег тем, что я по доброй воле хотела дать тебе. Я могу больше не предложить.

Она открыла дверь навстречу яркому солнечному свету, ослепившему ее. Но собирались грозовые облака, и небо меняло свой цвет на мрачный серый. Элеонора даже не могла сказать, где находится солнце. «Как символично», – подумала она.