Она сказала: дословно не помню, – что я жалкий кашеваришка, об меня только вытирать ноги, что я гнию дома, настаивая плохое настроение, как брюкву в духовке, провонял уже, слушая свой рок, катился бы в компанию мужиков! Примкнул бы к какому-нибудь фронту!

Поток слов изливался бы бесконечно, если б я не подсуетился. Хотел-то просто заткнуть ей рот, но промахнулся. Удар пришелся чуть ниже виска. Пошатнувшись, Хелена ударилась головой об угол шкафа и рухнула на пол.

У меня поехала крыша. Я по жизни не киллер, а рядовой, который выстрелил невпопад. Кулак расцвел в сотые доли секунды и вырвался на орбиту, подобно сигнальной ракете, куда-то под потолок, вверх. Чуждый насилия, я ударил бесцельно, но – слишком мощно. Нет чтобы просто влепить пощечину. Эмоции те же.

Если б она ударила в ответ. Если б я не ударил. Если б она нашла другие слова. Если б не черные огоньки, вспыхнувшие в глазах. Если, если, если…

В пустой квартире тысячи «если» едят человека.

Сколь широка амплитуда чувств?

Да, я согласен, не стоило кричать и драться, но я привык широко выражать свои чувства, взрыв эмоций караулил меня за углом. Она не внимала моим объяснениям, закрывшись с Сини в спальне.

Мужчины моего поколения умеют проявлять чувства. По-моему, несправедливо, что Хелена и официальные власти со знанием дела укладывают эмоции в прокрустово ложе благопристойности, пресекая ненормативные выпады.

Я был готов помириться, только она не пожелала. Едва ступив за порог, Хелена направилась в официальные органы продемонстрировать свой фингал и сообщила мне по телефону, что я могу оставить себе все вещи, а она – ребенка. Я сжал трубку в кулаке до хруста.

Меня ничуть не утешил факт, что после поправок в законе 1988 года разводы стали популярнейшей народной забавой. Нынче как? Истечет полгода на размышление, а там сделай ручкой – и привет. Вот, сразу после войны ежегодно распадалось 3500 браков, в 1985 году это число было уже 9000, а в 1995 превысило 14 000.

Бурный экономический рост конца 80-х и спад начала 90-х сделал разводы прозой жизни, которую общество оградило страховочной сеткой. В эту сетку осколки супружеских пар падали вне изменения социального статуса или чувства стыда. Меня же тошнило от перспективы стать статистической единицей.

Статистика – холодные цифры, они наполняются кровью только при врастании в жизнь. Не калькулятором считайте, а сердцем!

14 000 разводов означают по сути 28 000 разводов, потому что после каждого развода в городах и весях остаются по два взрывных устройства, плюс ребенок или дети. В финской семье в среднем по два ребенка, значит, среднее статистическое можно увеличить еще на два маленьких человека. То есть развод касается четверых. Однако на этом вычисления не останавливаются. Кроме заинтересованных лиц в разводе участвуют представители официальных организаций, социальные работники, юристы, полиция, сотрудники приютов, психологи и близкие.

Развод, состряпанный на скорую руку в двухкомнатной квартирке, раскачивает гипотетическую многоэтажку.

Изучение статистики не приблизило меня к Хелене и Сини.

Я поджег материалы статистического центра и кинул их в мойку. Дым горящей бумаги заполонил кухню, навевая воспоминания о тещиной даче на берегу озера Пяяннэ.

Когда Сини было три года, мы провели там несколько недель. Помню, мы гуляли по берегу большого озера, а Сини спросила, куда девают воду, когда начинается зима.

– Она остается подо льдом.

– А что вода там делает?

– Ждет.

– Чего ждет?

– Чтобы лето пришло и растопило лед.

– А когда лето придет?

– Лето сейчас.

– Сейчас вода отдыхает?

– Да, отдыхает.

– А куда рыбок девают?

– Когда?

– Когда наступает зима.

– Они тоже остаются подо льдом.

– Что они там делают?

– Лета ждут.

– Все ждут лета.

– Да, ждут.

Я решил купить дом.

Жизнь моя прошла в войне за освобождение женщин. Пора наконец выдернуться из своего окопчика и выяснить, из чего состоит мир за пределами моей квартиры.

В течение жизни я привык, что все меняется, ничто не стоит на месте: ни трудовые ресурсы, ни процентные ставки кредитов, ни цены на жилье. Все вокруг колобродит – земля под ногами, птицы в небесной синеве. Я переезжал четырнадцать раз, восемь – менял работу. И вот опять стою на пороге нового, уверенный только в одном: что ни черта в этом не смыслю.

Взрослая жизнь так и не наградила меня крепкой мужской работой. Со стороны я с завистью наблюдал за теми, кто рассуждал о дрелях и бокорезах со знанием дела. Сноровистые мужики казались странными существами в комбинезонах. Они возникали шумной толпой перед сломанным оборудованием, а починив, отправлялись пить кофе на ближайшую заправку. Я смотрел на их работу точно так же, как смотрят на необъяснимые природные явления.

Я прикинул, кто бы мог помочь мне в покупке дома.

Фронтовики первого поколения, которые сами построили дома и дали им свое имя, в большинстве своем нынче жуют кашку в домах престарелых. Они мне не помощники, да я бы и не стал просить у них помощи.

Они отвоевали страну для меня, положив на это всю свою жизнь. В наследство оставили немногословие и – страх перед женщиной.

Они ничему не научили меня, ничему полезному в домашнем хозяйстве. Они не поменяли ни одной пеленки, не сварганили ни одной запеканки, не говоря о том, чтоб часами таскать из спальни в кухню ребенка, у которого болит ухо. Они освободили страну, предоставив моему поколению освободить женщину от борьбы на домашнем фронте.

Они не понимают моей войны, да в принципе я никогда и не просил этого. Фронтовики первого поколения утверждали, что мир для нас слишком легок. Возвратившись с фронта с расхераченными мозгами, они никак не въезжали, что за серьезные проблемы волнуют послевоенное поколение. Если в доме центральное отопление, а посреди деревни бесплатная школа и никаких артобстрелов, чего еще-то желать?

Собратья по оружию? Может, кто-нибудь из них подсобит?

Черта с два.

Почти все развелись и разъехались. Кто-то попал в крутой штопор старой и новой семей, об этих и думать бессмысленно. Для них мой звонок вернет то, что они, возможно, уже благополучно забыли. Нужен им печальный привет с передовой!

Я перебрал своих сослуживцев. Никто из них не пытался вернуть семью таким финтом, через покупку дома. Разве что один построил для жены сауну во флигельке. Жена приехала на такси, нашла кафель абсолютно безвкусным и вернулась к своему хахалю.

Отца я просто не хотел беспокоить. Пришлось бы рассказывать ему подоплеку, к тому же по телефону я бы не сдержался и брякнул, что он отчасти сам виноват, что я теперь в заднице.

Родственники. Мой дядя плотник, но мы практически не контактируем. Глупо вот так возникнуть из ниоткуда и просить помощи. Он ничего не рубит в моих проблемах, еще испугается.

Придется выплывать самому, впрочем, как всегда.

Мне никогда никто не помогал. Раньше я как-то справлялся, а вот теперь задело. Нет, это почти обидно, что до сих пор не создан общественный комитет инвалидов войны за освобождение женщин.

С другой стороны, виноваты сами. Я и подобные мне.

Мы никогда не обсуждали своих проблем. Каждый из нас на своем участке фронта окопался столь надежно и глубоко, что издалека местность отнюдь не выглядела полем сражения. На войне мы не связывались друг с другом. Всяк стоял за себя, игнорируя прочих. Иногда волчий вой достигал слуха властей предержащих, но никогда волки не пели хором в чащобе леса.

Молчание свое я мотивировал тем, что предыдущее военное поколение ухнуло на залечивание ран пятьдесят лет. Так какого рожна мы, поколение центрального отопления, скулим о своих скромных подвигах? Тем более что между нами и дедушками вклинились папаши, заявившие о революции и сексуальной свободе так громко, что ветераны в испуге натянули ушанки до самого носа.

Поколения протестуют в порядке очереди.