Жили они в бедной деревне Нёда, что в Дисебергском приходе, – стеклодув Альберт и его жена София. Было это давно – деревни той уж нет и в помине. Альберт прожил в этих краях всю жизнь, София была родом с севера. Красотой своей она напоминала розу.

Детей их звали Клас и Клара. Такие имена им дал Альберт – чтобы напоминали о его ремесле. Клас похоже на глас, что по-шведски значит «стекло», Клара значит «светлая и чистая».

Альберт был совсем не богат, но имел свой домик и гуту – стеклодувную мастерскую. В крошечном домишке у одной стены теснились широкий сундук и шкаф, у другой – лавка и старые напольные часы, у окна стоял стол. Альберт и София спали на лавке, дети – на сундуке.

Часть комнаты занимала большая дровяная печь. У печи София держала прялку. Над прялкой к двум железным крюкам в потолке была подвешена колыбель. В ней спали дети, когда были совсем маленькие, теперь же София хранила там кое-какие свои вещи.

Возле печи притаилась дверь в каморку, где стоял ларь с одеждой и стул. Вот, пожалуй, и все.

Мастерская была тоже невелика, но в ней запросто размещались Альберт с подмастерьем и даже Клас и Клара, которые любили смотреть на работу отца. Места всем хватало – а это главное.

Здесь рождались изделия невиданной красоты. Альберт творил чудеса со стеклом, да только торговец из него был никудышный. Посуда его не пользовалась спросом, хотя он исправно ездил на ярмарки – и весной, и осенью. Концы с концами кое-как сводили, но излишков у них не водилось.

Когда подходило время, София помогала крестьянам трепать лен и брала детей с собой. После работы их кормили, а за труд София выручала хлеб и пясть льна, так что жизнь их в те дни была похожа на праздник.

Клас был младшим, ему едва исполнился год. Ходить он еще не умел, зато мог часами сидеть и смотреть, как работает отец. С той же легкостью, что ребенок пускает мыльные пузыри, Альберт выдувал сверкающие бокалы и блестящие чаши. Только, в отличие от пузырей, они не лопались – длинными рядами стояли на полках, завораживая своим светом. Это было чудо.

Затаив дыхание, Клас сидел в углу и наблюдал, как из длинной трубки Альберта, словно по волшебству, один за другим появляются мерцающие шары. Шары росли, и Класу казалось, что они парят у него над головой. В глазах его проскальзывало мечтательное выражение, будто он видел что-то далеко-далеко. Что он мог видеть? О чем думал? О небе, а может, о бескрайнем море? Сам он не знал, он был слишком мал, чтобы описать это словами. Но Альберт знал и улыбался – с ним было то же самое. Они видели красоту.

Клара была на год старше брата. Она тоже любила бывать в мастерской, но на месте ей не сиделось. Случалось, она что-нибудь задевала, и стекло со звоном падало на пол, рассыпаясь на тысячи мелких осколков. Клару это не сильно тревожило – она вприпрыжку выбегала из гуты и мчалась домой. Там София давала ей играть с длинными прядями льна, и ничего прекраснее Клара не знала.

Зато с Класом всякий раз, когда разбивалось стекло, творилось что-то странное. Поначалу звон веселил его, но при виде осколков мальчик пугался и плакал, да так безутешно, что его приходилось уносить из мастерской на руках. Альберт очень сердился, но все же надеялся, что со временем Клас привыкнет, ведь стекло часто бьется. Только Клас не привыкал – напротив, с каждым разом плакал все сильнее, и вскоре Альберт уже не решался брать его с собой.

Такая вот у Класа была странность. Но у всех были свои заботы, и никто не обращал на это особого внимания.

Альберт, тот думал о стекле. Только о стекле. Любой формы, любого вида. О сверкающем стекле, блестящем, зеркальном, звенящем, поющем… Стекло. Только СТЕКЛО.

София же считала, что Альберт слишком много думает о стекле, что он любит стекло больше, чем ее. Бывало, луна успевала сменить солнце на небосклоне, а Альберт все трудился в своей мастерской. София сидела у окна и ждала. Да, это случалось слишком уж часто…

Жизнь Клары ничто не омрачало. Она всегда оставалась верна своему имени – светлая и чистая. Все, что ей нужно было для счастья – это прядь льна да осколочек стекла вместо зеркала.

Так Клас и жил со своей маленькой странностью. Никто не понимал его, а он просто-напросто чувствовал, что самое красивое часто бывает самым хрупким. Маленькому человеку, ничего не знающему о свойствах стекла, это может казаться страшным и непонятным. А ведь как грустно, когда самое красивое так легко разбивается!

Но никто об этом не задумывался. Уж точно не София. Последнее время она ходила мрачная и удрученная. Ее все чаще посещали тяжелые мысли. Однажды вечером, вернувшись из мастерской, Альберт застал ее плачущей. Она сидела у окна в темноте, не зажигая свечи. Луна слабо освещала ее лицо, на подоконнике блестели капли. София не подняла глаз.

– Что случилось? Ты плачешь? – испугался Альберт.

– Мне так одиноко – ты никогда не бываешь дома, – всхлипнула в ответ София.

Альберт попытался объяснить, что работает над удивительной чашей, – ничего подобного он еще не делал. Пусть потерпит еще немного, он скоро закончит и сможет проводить с ними больше времени.

София со вздохом отвечала, что знает все наперед. Доделав прекрасную чашу, Альберт затеет что-то еще более удивительное. Это ясно как день – он никогда не остановится на достигнутом, ему всегда будет не до нее…

Альберт не знал, что и ответить. Он стоял в полной растерянности, понимая, что София, пожалуй, права.

– Но ведь с тобой дети, – наконец, сказал он. – Ты не одна.

Не скажи он этих слов, у Софии не было бы повода ответить так, как она ответила.

– Дети, – фыркнула София. – Тоже мне компания. От них только хлопоты…

Она вовсе не думала так – ни одна мать так не думает – и сразу же пожалела о сказанном. Ведь она так гордилась ими, так была счастлива, что они у нее есть. А слова эти сорвались с ее языка лишь потому, что тяжелые мысли на секунду взяли над нею верх. Альберт помрачнел, и остаток вечера оба молчали.

София сильно корила себя, она не могла забыть сказанного. Она была убеждена, что все случившееся потом было наказанием за эти случайные слова.

Неподалеку от деревни высился красивый зеленый холм. Видно его было отовсюду, где бы вы ни стояли. Холм словно бы защищал деревню собою.

На холме росла старая-престарая яблоня. Весной, летом, осенью и зимой на фоне неба вырисовывался ее силуэт, так и притягивая взгляды прохожих, – дерево распускалось, цвело, приносило плоды либо же чернело острыми голыми ветками. Посмотришь наверх, и кажется, что там царят тишина и покой.

Говаривали, однако, что это страшное место: когда-то здесь была висельная горка, куда привозили на казнь преступников. И теперь, мол, на яблоне вызревает столько яблок, сколько преступников простилось с жизнью на этом холме. Каждую осень дерево ломилось от сверкающих красных плодов, но сосчитать их никому никогда не удавалось.

Яблоки были восхитительно вкусные, а с тех пор, когда холм служил местом казни, прошло очень много времени.