В творчестве Есенина и Хлебникова можно найти немало общих черт: это особое отношение к России и всему русскому, знание и понимание родной природы, ощущение слитности с природой. В то же время в отношении к жизни и в поведении трудно представить себе двух более несхожих людей. Хлебников всегда отвергал позу; как бы он ни выглядел, это всегда было для него естественно. Он говорил, что думал, писал, о чем хотел, одевался, во что мог. Есенин, появившись в литературных салонах Петербурга и Москвы, устраивал настоящий маскарад. В Петрограде в нем хотели видеть деревенского паренька — он надевал сапоги с голенищами гармошкой, задрипанную поддевку, вышитую рубашку и распевал частушки.

К тому времени, как они познакомились с Хлебниковым, Есенин уже сменил образ. Теперь за ним шла слава скандалиста. Он хорошо одевался, он шил костюм и шубу у лучшего портного Москвы. Так Есенин и Мариенгоф явились в 1920 году в Харьков: Есенин в меховой куртке, Мариенгоф в пальто из тяжелого английского драпа. Они бежали из голодной Москвы, мечтая, как пишет Мариенгоф в «Романе без вранья», «о белом украинском хлебе, сале, сахаре, о том, чтобы хоть недельку-другую поработало брюхо, как в осень мельница». Прослышав, что в это время в Харькове живет Хлебников, имажинисты явились к нему в гости.

К тому времени Хлебников жил в заброшенной мастерской. Это была большая полутемная комната, куда входили через разломанную, без ступенек, террасу (окна комнаты выходили только на террасу). Комната имела такой же вид, как все другие, где жил поэт: почти никакой мебели, только стол, заваленный рукописями, матрас без простыней и наволочка, которая служила сейфом для рукописей. Одевался он все в тот же поношенный сюртук, а брюки были сшиты из старых парусиновых занавесок. Когда Есенин и Мариенгоф пришли к Хлебникову, тот ремонтировал свои старые штиблеты, от которых оторвалась подметка. Мариенгоф вспоминает: «Хлебников сидит на полу и копошится в каких-то ржавых, без шляпок, гвоздиках. На правой руке у него щиблета. Он встал нам навстречу и протянул руку с щиблетой. Я, улыбаясь, пожал старую дырявую подошву. Хлебников не заметил».

Есенин и Мариенгоф уже знали о том, что Хлебников объявил себя Председателем земного шара и что многие деятели культуры вполне серьезно к этому отнеслись и согласились войти в хлебниковское общество Председателей. Имажинисты задумали злую шутку. Есенин сказал Хлебникову, что они хотят в Харьковском городском театре всенародно и торжественным церемониалом упрочить избрание Председателя земного шара. Действо состоялось 19 апреля. В «Романе без вранья» Анатолий Мариенгоф так описывает это событие:

«Хлебников, в холщовой рясе, босой и со скрещенными на груди руками, выслушивает читаемые Есениным и мной акафисты, посвящающие его в Председатели.

После каждого четверостишия, как условлено, он произносит:

— Верую.

Говорит „верую“ так тихо, что еле слышим мы. Есенин толкает его в бок:

— Велимир, говорите громче. Публика ни черта не слышит.

Хлебников поднимает на него недоумевающие глаза, как бы спрашивая: „Но при чем же здесь публика?“ И еще тише, одним движением рта, повторяет:

— Верую.

В заключение как символ земного шара надеваем ему на палец кольцо, взятое на минуточку у четвертого участника вечера — Бориса Глубоковского.

Опускается занавес.

Глубоковский подходит к Хлебникову:

— Велимир, снимай кольцо.

Хлебников смотрит на него испуганно и прячет руку за спину. Глубоковский сердится:

— Брось дурака ломать, отдавай кольцо!

Есенин надрывается от смеха. У Хлебникова белеют губы:

— Это… это… Шар… символ земного шара… А я… вот… меня… Есенин и Мариенгоф в Председатели…

Глубоковский, теряя терпение, грубо стаскивает кольцо с пальца».

После того как у Бриков Хлебникова торжественно и серьезно провозгласили Королем Времени, после того как в качестве Председателя земного шара он принимал участие в праздновании «Займа свободы», у поэта были все основания серьезно отнестись к действу, организованному Мариенгофом и Есениным. Со стороны собратьев по перу он, конечно, такой подлости не ожидал.

Общение с имажинистами имело и более приятные последствия. Хлебникова пригласили участвовать в сборнике имажинистов «Харчевня зорь», который вышел тогда же в Харькове. Там Хлебников опубликовал три стихотворения. С подачи имажинистов два его стихотворения были опубликованы в коллективном сборнике «Мы», вышедшем в Москве в издательстве при Всероссийском Союзе поэтов «Чихипихи». Наконец, в марте 1921 года Сергей Есенин выпустил отдельным изданием поэму Хлебникова «Ночь в окопе» тиражом десять тысяч экземпляров. Хотя денег он автору не заплатил, Хлебников был этому изданию очень рад.

Не так уж часто его произведения выходили отдельными книгами. После 1914 года, когда Бурлюк издал «Творения», а Крученых и Матюшин — «Ряв!» и «Изборник», появились только тем же Матюшиным изданные «Битвы 1915–1917 гг.», «Время — мера мира» и «Ошибка смерти», вышедшая в Харькове в издательстве «Лирень» в конце 1916 года. После этого вплоть до самой смерти Хлебникова из отдельных изданий появлялись только эфемерные, подобные харьковскому «Ладомиру», литографированные брошюрки, состоящие из нескольких, а то и из двух страниц, изданные тиражом не более ста экземпляров. На такие литературные «заработки» Хлебникову было не прожить, даже несмотря на его аскетический образ жизни.

Поэма «Ночь в окопе» посвящена событиям Гражданской войны. «Каменная баба» — скифское изваяние — наблюдает за братоубийственной бойней.

На должность лектора в клубе «Коммунист» Хлебникова не утвердили, но зачислили трубачом в клубный оркестр. Это было сделано для того, чтобы поэт мог получать паек. Конечно, паек был скудный и состоял в основном из хлеба со жмыхом и сахарина, но Хлебников не жаловался. Издательские дела и подготовка «законов времени» беспокоили его гораздо больше. После необычайного творческого подъема у Хлебникова опять начинается, как он говорит, «полоса числа». «Совершенно исчезли чувства к значениям слов. Только числа», — записывает он в дневнике. [115]У него намечаются новые закономерности в исследовании «законов времени», совсем не такие, как раньше. Многие события начинают укладываться в найденные формулы, и Хлебников чувствует, что победа близка, что должен быть какой-то общий закон, связывающий все события. Хлебников думает об этом днем и ночью: «Во сне, — записывает он, — меня посетили Лагранж и Эйлер». [116]

Поэт опять начинает испытывать «голод пространства». И так уже в Харькове он задержался больше чем на год, что для него совершенно несвойственно. Хлебников думает поехать к родителям в Астрахань: харьковский Политпросвет выдает ему удостоверение о командировке на службу в Астрахань. Но можно двинуться туда, где он еще не бывал, — дальше на Восток. Интерес к Востоку так же постоянен для Хлебникова, как интерес к числу и слову и жажда путешествий. Теперь этот условно-поэтический Восток обретает более конкретные очертания. Хлебников внимательно следит за тем, что делается в Средней Азии, в Иране, в закавказских республиках. А там ширится национально-освободительное движение.