Влюбчивый Хлебников сохранил хорошие отношения с Лилей до конца своей жизни. И Лиля, и Осип Брик были его горячими поклонниками, принимали участие в его судьбе. Лиля вспоминает, как однажды зимой Хлебников пришел к ним в летнем пальто, весь синий от холода. «Мы сели с ним на извозчика, — пишет Лиля Брик, — и поехали в магазин Манделя (готовое платье) покупать шубу. Он все перемерил и выбрал старомодную, фасонистую, на вате, со скунсовым воротником шалью. Я дала ему еще три рубля на шапку и пошла по своим делам. Вместо шапки он на все деньги купил, конечно, разноцветных бумажных салфеток в японском магазине и принес их мне в подарок — уж очень понравилось в окне на витрине». [83]
Однажды Осип Брик созвал у себя дома ученых-математиков, чтобы Хлебников прочел им доклад «О колебательных волнах 317-ти». Хлебников пытался по-новому взглянуть на связь между скоростью света и скоростями Земли (то есть скоростью вращения Земли вокруг Солнца и вокруг своей оси), корректируя тем самым классическую механику Ньютона. Эта связь, по Хлебникову, заслуживала названия «бумеранг в Ньютона». Переходя затем к судьбам отдельных людей, Хлебников доказывал, что жизнь Пушкина дает примеры таких колебательных волн через 317 дней. Например, свадьба Пушкина состоялась через 317 дней после помолвки с Гончаровой. Однако, как вспоминает присутствовавший на докладе Каменский, смелость хлебниковских уравнений в отношении закона души одного человека привела ученых в состояние опасного психомомента, и они ушли с несомненным бумерангом в головах. Ибо никак не могли связать уравнение опытных наук со свадьбой Пушкина. Только один профессор, надевая галоши, молвил: «А все-таки это гениально».
Друзья как могли поддерживали Хлебникова в его начинаниях. Именно у Бриков 20 декабря Хлебников торжественно был избран Королем Времени, и во время празднования Нового года Осип Брик провозгласил тост «за Короля Времени Велимира Хлебникова». Сам поэт отнесся к этому совершенно серьезно и с гордостью и достоинством носил этот титул до конца жизни.
Новый год у Бриков встречали по-футуристически. Лиля Брик вспоминает: «Елку подвесили в углу под потолком, „вверх ногами“. Украсили ее игральными картами, желтой кофтой, облаком в штанах, склеенными из бумаги. Все были ряженые. Маяковский обернул шею красным лоскутом, в руке деревянный, обшитый кумачом кастет. Брик в чалме, в узбекском халате, Шкловский в матроске, Эльза — Пьеро. Вася Каменский обшил пиджак пестрой набойкой, на щеке нарисована птичка, один ус светлый, другой черный. Я в красных чулках, короткой шотландской юбке, вместо лифа — цветастый русский платок. Остальные — чем чуднее, тем лучше! Чокались спиртом пополам с вишневым сиропом. Спирт достали из-под полы. Во время войны был сухой закон».
В это время Хлебников публикует несколько статей о закономерностях в истории и человеческой жизни. То, что он рассказывал у Бриков, вошло в его брошюру «Время — мера мира», еще одна статья была опубликована в альманахе «Взял». Книга «Взял», вышедшая в декабре 1915 года, подводила итог развитию футуризма. Там в статье «Капля дегтя» Маяковский говорил о смерти футуризма: «Сегодня все футуристы. Народ футурист. Футуризм мертвой хваткой ВЗЯЛ Россию. Не видя футуризма перед собой и не умея заглянуть в себя, мы закричали о смерти. Да! Футуризм умер как особенная группа, но во всех вас он разлит наводнением. Но раз футуризм умер как идея избранных, он нам не нужен. Первую часть нашей программы разрушения мы считаем завершенной. Вот почему не удивляйтесь, если сегодня в наших руках увидите вместо погремушки шута чертежи зодчего, и голос футуризма, вчера еще мягкий от сентиментальной мечтательности, сегодня выльется в медь проповеди».
Таким образом, Маяковский не побоялся сказать то, что в общем-то было ясно: футуризм как единое течение кончился. Революция в поэзии практически была завершена. Совсем не так обстояло дело в живописи. Там все только начиналось, и Хлебников, как всегда, находился в центре событий. Уже в течение нескольких лет выставки «левых» художников в Петербурге устраивала в своем Художественном бюро Надежда Евсеевна Добычина. В 1915 году ее Бюро помещалось в знаменитом доме Адамини на углу Мойки и Марсова поля. Там вскоре откроется кабаре «Привал комедиантов», сменившее «Бродячую собаку», там живут многие друзья Хлебникова, в том числе актриса Ольга Судейкина, там в конце 1915 года поселился и он сам.
15 декабря в Художественном бюро Добычиной открылась «Последняя футуристическая выставка картин 0,10». Она подводила итог «Первой футуристической выставке картин „Трамвай В“», «Выставке картин левых течений» (обе проходили в Петербурге), московской «Выставке живописи 1915 года» и всем предыдущим. Многое на этих выставках было сделано ради эпатажа. В рассказе «Ка» Хлебников, давая обобщенный образ левых течений, пишет: «На выставке новой живописи ветер безумий заставил скитаться от мышеловки с живой мышью, прибитой к холсту на выставке, до простого пожара на ней (с запертыми зрителями)». Пожар случился еще на вернисаже «Ослиного хвоста». Картины не пострадали, однако критики изощрялись в остроумии по поводу «копченых хвостов» и распускали на страницах газет слухи, будто все холсты сгорели, а на восстановление их понадобился всего один день. Отсюда делался вывод, как легко создавать подобные «шедевры».
Мышеловка с живой мышью появилась на Московской выставке 1915 года. Она принадлежала Василию Каменскому. Сотрудник Румянцевского музея А. Шемшурин рассказывает: «Ларионов прибил на стену женину косу, картонку из-под шляпы, вырезки из газеты, географическую карту и т. п. и т. д. Когда все было готово, Ларионов брал под руку товарища, показывал ему стенку и пускал в ход вентилятор. У всех опускались руки. Все были в отчаянии. Все понимали, что публика будет толпиться у стенки Ларионова и картин в других залах смотреть не будет… Но вскоре мозги прояснились. И вот, ко дню открытия, на этих местах появилось то, чего Ларионов не ожидал. На стене появился цилиндр и жилетка с подписью „Портрет Маяковского“. Еще дальше ко входу рубашка и мочалка с подписью „Бурлюк в бане“. Кто-то повесил щетку половую, а Каменский повесил мышеловку с живой мышью».
Шемшурин ничего не говорит еще об одном участнике выставки, Владимире Татлине, который показал там один из своих первых живописных рельефов. Недалеко от входа он прибил к полу железный угольник солнечных часов, от которого к месту, где должна была висеть работа, прочертил белой краской линию.
Участница событий, художница Валентина Ходасевич так описывает вернисаж: «Торжественно и медленно по лестнице, распустив трены платьев… поднимались всем известные меценатки. Стадом за дамами шли мужчины. Первой в зал вошла в дивном платье Носова. Она остановилась и, оглядевшись: „А что это там так странно торчит на стене?“ — сделала несколько шагов и вдруг остановилась с гневным лицом: ее не пускал шлейф, зацепившийся за солнечные часы. „Кто здесь распорядитель?“ — грозно спросила она. Кое-как меценатку уговорили остаться, пришла уборщица со скребком, отверткой и мокрой тряпкой, отвинтила от пола солнечные часы, отскребла и смыла белую черту. Вдруг раздался рев и треск вентиляторов, все кинулись в соседний зал… [84]Раздались возгласы возмущения. Вентилятор был выключен, и тут появился Василий Каменский, являющий собой синтетический экспонат: он распевал частушки, говорил прибаутки, аккомпанировал себе ударами поварешки о сковородку, на веревках через плечо висели — спереди и сзади — две мышеловки с живыми мышами. Сам Вася, златокудрый, беленький, с нежным розовым лицом и голубыми глазами, мог бы привлекать симпатии, если бы не мыши. От него с ужасом шарахались, а он победно шел по залам». [85]
Последняя футуристическая выставка оказалась гораздо серьезнее. Название выставки «0,10» («Ноль-десять») Малевич объяснял так: «Я преобразился в нуле форм и вышел за ноль — один». Тогда же Малевич собирался издавать журнал, в котором все формы собирался свести к нулю, а сам собирался «перейти за нуль». Число 10 появилось в названии выставки потому, что таково было количество участников. Хлебников очень интересовался экспериментами Малевича, посещал его мастерскую еще до открытия выставки. Идея «перехода за нуль формы» была ему близка, но для поэта, хорошо знакомого с математикой, выход за нуль ассоциировался прежде всего с мнимыми числами.
