– Ты в тот раз чуть не умерла, – сказал Говард. – Теперь, как говорится, будешь долго жить, как если в газете ошибочно сообщат, что ты умер. Я уверен, ты проживешь дольше Дженет.

– Давайте-ка бросим эти разговоры про смерть, – говорит Миртл. – Лучше выпьем. Посмотрим, посмотрим, могу предложить вам лимонную горькую или добрый стакан красного вина.

Бедная Миртл. Что нам на самом деле надо было бы сделать, так это принести им бутылку джина или еще чего-нибудь в подарок. Но в этом-то вся проблема с богачами. Когда ты богатый, как бы забываешь, что не все такие, как ты; не все могут купить бутылку джина, не моргнув даже глазом. Но Говард сказал:

– Большое спасибо, Миртл, на самом деле мы не надолго. Мы хотели сказать, чтоб вы с Майклом приходили к нам завтра на чай. Правда, Дженет? – Я только глянула на него с разинутым ртом, потому что он раньше ничего не говорил насчет их приглашения на чай. Теперь мне по дороге домой придется покупать печенье и всякие вещи. Но я была вынуждена сказать:

– Правда, приходите к чаю. Тогда сможем поговорить про наш отдых. Сможем все рассказать вам про Голливуд, про Бродвей, про Багамы.

– Большое спасибо, – вежливо говорит Миртл. – Похоже, вы много успели, – добавила она, – всего па тысячу фунтов, не так ли? Я имею в виду, не пойму, как вам все это удалось, когда вот эта самая шуба из норки стоит сказочных денег.

– Я поставил кое-какие деньги на лошадь, – сказал Говард, а потом крепко сжал губы.

– Я так и думала, что-нибудь в этом роде, – говорит Миртл. – Ты действительно хитрый, никаких сомнений быть не может.

– А теперь мы пойдем, – сказал Говард, вставая. Не успели прийти, и уже уходить. Миртл отдала назад мою норку, снова пожирая ее глазами и приговаривая:

– Сказочно, ох, ты счастливица, крошка.

Когда мы вышли, я упрекнула Говарда, что он их пригласил, не сказав мне сначала, теперь надо идти покупать ветчину, и язык, и всякое печенье, ореховый кекс или что-то еще.

– Это нечестно, – говорю я. – Мы только что вернулись, сегодня у меня день рождения, нет ни времени, ни желания шарить в кладовой, и как следует прибирать, и подобного типа вещи.

Говард только улыбнулся и сказал:

– Не бери в голову, не бери в голову, детка.

Иногда он меня просто бесит. А когда я сказала, что лучше бы нам пойти за покупками на Гастингс-роуд, раз уж мы собираемся принимать завтра к чаю гостей, Говард сказал:

– Не надо ничего особенного. Они просто получат то, что есть в доме.

А я говорю, по-настоящему на него взбесившись:

– Зачем ты делаешь все эти вещи? Зачем? Зачем? Зачем?

– Ох, – сказал Говард, – Миртл ведь член семьи, правда? Она жила с нами в тот раз, как член семьи, и ушла, когда захотела. Она ведь никогда не стучит в дверь, правда? Всегда прямо врывается.

– Ох, ты просто невыносимый, – говорю я. – Иногда я не понимаю, почему вышла за тебя замуж.

– Не бери в голову, детка, – сказал он, прижав к себе мою руку. – Я все сделаю правильно, просто обожди, увидишь.

– А где тот особый подарок, что ты обещал? – говорю я. – Это другая вещь. Похоже, ты вообще хочешь устроить мне очень странный день рождения.

– Теперь уже с минуты на минуту, любимая, – сказал Говард, мы только что повернули на Кранмер-роуд. – Ох, – сказал он, – письмо забыл отправить. – И вытащил тот самый конверт, и ухнул пятьдесят с лишним тысяч монет в почтовый ящик на углу, вот так вот. Бывали моменты, когда я могла б ему врезать как следует.

Мы вернулись домой, раскочегарили огонь, потому что стоял адский холод, норка не норка. Потом Говард сказал:

– Садись. – А я с очень большой готовностью села бы прямо в камин, до того окоченела. Сам он сел по другую сторону от камина и сказал: – Хорошо. Ты мне во всем доверяешь?

– Если ты имеешь в виду посылку того самого чека… – говорю я.

– Нет, нет, во всем, – сказал Говард. – Ну, что? – Он смотрел на меня, как цепная собака, почти выклянчивая любовь, и я вспомнила Говарда в США, очень ловко обращавшегося с аэропортами, с долларами и центами, и тому подобное, и поэтому была вынуждена сказать:

– Конечно доверяю. – И по-моему, правда.

– Хорошо, – сказал Говард так, будто я ответила правильно на викторине или еще где-нибудь. – И вот мы по-настоящему вместе, вдвоем против целого мира, и вместе пройдем сквозь сам ад? Да?

– Да, да, конечно, – говорю я, подходя и садясь к нему на колени. Говард как бы погладил меня, поглядывая на свои часы. – Я люблю тебя, – говорю я. – Ты действительно был единственный мужчина в моей жизни. – И чмокнула его в ухо.

– И ты лучше умрешь со мной, чем будешь жить с кем-то другим? – сказал Говард.

– Ох, да, – говорю я, а потом еще добавила: – Это ведь только предположение. Мне не нравятся все эти разговоры про смерть. Мы будем жить вместе. Мы еще молодые. Нам идти еще долгий путь.

– Нет, – сказал Говард очень спокойно, с каким-то отвращением. – Мы подошли к последней черте. По крайней мере, я. Я больше ничего не хочу. Сегодняшним днем я из этого времени ухожу. А если мы вместе, следовательно, ты уходишь со мной. Я наметил этот день, когда выиграл деньги. Твой день рождения, чтобы легче запомнить. Теперь ты уже очень скоро получишь подарок. Наилучший подарок, какой кто-нибудь способен подарить.

Мне становилось все холоднее, я попробовала подняться с коленей Говарда, чтобы получше взглянуть на него, по даже не могла шевельнуться. Говорю:

– Говард, ты хорошо себя чувствуешь? Ты уверен, что не болен гриппом или еще чем-нибудь? – Потому что депрессия такого типа бывает иногда при гриппе, хоть обычно поближе к концу. Голос мой был, наверное, очень тихим, когда я это говорила. А Говард сказал:

– Я себя хорошо чувствую. Физически вполне годен. Посмотри язык, видишь? – И высунул мне язык, чистый, как у собаки. – И психически хорошо. У меня голова очень ясная. Я уже какое-то время про это думаю. Приблизительно через час мы оба окажемся в лучшем мире или вообще ни в каком, что почти одно и то же.

– Ох, Говард, – говорю я, – ты действительно заболел. – Потому что еще не могла понять, что он там говорит. Только теперь встала у него с коленей, стояла на каминном коврике, глядя на него сверху вниз, очень обеспокоенная всем этим.

– Это испорченный мир, любимая, – сказал он. – Мы ему дали шанс. Мы скармливали ему деньги, как огромному автомату, а он ничем не отплачивал. Все вокруг рушится, гниет от порчи. Если все и дальше пойдет так, как идет, долго это не продлится. Это скоро кончится.

– Хорошо, – говорю я. – Говоришь, мир испорченный. – Тут я как бы подбоченилась. – Я и раньше говорила, и теперь скажу, это не мир, а люди, которые в нем. И ты этого не изменишь, ничего с этим сделать не сможешь. Поэтому примирись с этим, вот что. И я примирюсь. – Все то время, что я говорила, он сидел и смотрел на меня снизу вверх, как цепная собака, с какими-то обмякшими руками. – Вдобавок, – говорю я, – если посмотреть, не такой уж плохой этот мир. Этот мир лучше того, когда жили все те мужчины, которые с бородами.

– Какие мужчины? – сказал он.

– Те мужчины из викторины, те самые старые писатели и тому подобное, на которых ты выиграл большие деньги. Сейчас лучше, чем было тогда. Во-первых, здоровее. У нас нет тех самых очень узких улочек, полных запахов и заразы, которую можно было тогда подцепить. И ванны в то время не принимали. Они не мылись в ванне с конца одного года до конца другого. Наподобие королевы Елизаветы, я про нее читала в женском журнале, она вряд ли вообще когда-нибудь принимала ванну. Что ж, по-твоему, был за запах, если она больше года не мылась в ванне? Грязная старая сука, вот кто она такая.

– Ты бы поосторожнее выбирала слова, – сказал Говард, видно было, он немножко шокирован. – Это государственная измена, подобные замечания.

– Она мертвая, – сказала я. – Королева Елизавета мертвая. То есть Первая. Сейчас у нас Вторая, между ними большая разница. Ничего общего, я бы сказала, как мел и сыр. Наша добрая и хорошенькая, и отличная мать, и улыбка прелестная, я бы не удивилась, если б она мылась в ванне четыре раза в день. Вот так вот. – Я обнаружила, что по-настоящему разозлилась.