На четвертый день я говорю Говарду: – Надо ведь нам открытки отправить домой, правда? – И мы купили в отеле открытки, написали обычные вещи маме с папой, и Миртл с Майклом, и тетке Говарда. А потом я вспомнила про Реда, который устроился в нашем доме как дома, и задумалась, не написать ли ему. Но подумала: «Лучше не надо», на случай, вдруг Говард что-нибудь заподозрит. Вместо этого я написала девушкам в супермаркет на Гастингс-роуд, послав каждой отдельную открытку, даже тем, кого не слишком любила. В конце концов, у меня было денег и времени, как ни у кого больше в мире.

Я уже говорила, что схватила небольшую простуду и что вроде бы стало лучше, но следующим делом стряслось что-то неладное с моим желудком, жуткие режущие боли, причем начались они не когда я чего-нибудь съела, а в кино на Пятьдесят второй улице, или другой какой-то номер, не могу точно вспомнить, столько номеров надо было запоминать, не то что наши старые добрые епископы и исторические сражения в Брадкастере. Кино было про какого-то великого немецкого ученого, который во время войны всех взрывал, кричал «хайль Гитлер», и тому подобное, а когда война кончилась, говорит, что на самом деле нацистом не был, а на самом деле только прикидывался ради своей жены и детей и на самом деле не хотел взрывать ненацистов, однако пришлось. А потом он сказал, что научит американцев взрывать русских, американцы сказали окей и дали ему медаль. Хотя мне пришлось уйти раньше конца из-за тех самых жутких режущих болей. Говард поймал такси, водитель сделал нам большое одолжение, доставив обратно в отель, хоть и с довольно кислой миной. В отеле мне стало по-настоящему плохо, я корчилась в агонии, и Говард с небольшими проблемами вызвал врача. Когда врач пришел, то сказал, это колики, что, наверно, я ела зеленые фрукты или еще чего-нибудь, чего я на самом деле не могла припомнить. Он дал Говарду рецепт, а потом Говарду пришлось платить ему долларами, не как дома с государственной медицинской страховкой. Все-таки доктор был милый, очень лысый, весь лоснился, говорил мягким тоном, все время приговаривая: «Конечно, конечно». Говард пошел в аптечный магазин и принес что-то белое типа песка, которое я должна была выпить и от которого буря вроде бы улеглась, мне стало лучше, но не настолько, чтобы выходить. Говард сидел у меня на постели и говорил на свой новый американский манер:

– Детка, детка, ты должна поправиться. Дел еще много, а времени совсем не так много.

Я говорю:

– Почему ты все время талдычишь, что времени мало? Ведь все время на белом свете наше, правда? Кроме того, не пойму и насчет многих дел. С тех пор как у нас завелись деньги, мы ничего не делаем, разве нет? Вообще ничего. А Говард говорит:

– Мы должны получить все, что можно купить за деньги, вот что мы должны сделать. Это как бы наш долг. Мы должны доказать, что мы сделали все, что можно сделать за деньги. – И еще поговорил на этот счет, и немножечко разгорячился, но я смысла не понимала. Я видела, что мы взяли билеты на самолет, который отвезет нас в Англию прямо перед моим днем рождения, но, со своей стороны, с большим удовольствием отправилась бы назад завтра. Хотя опять видела, это так или иначе не будет по-настоящему возвращением к старой жизни, нет, раз в нашей гостиной сидит Редверс Гласс. Поэтому я говорю:

– Как скажешь, дорогой. Я всецело в твоих руках.

Говард улыбнулся и говорит:

– Узнаю свою девочку.

Мне стало лучше, и я обнаружила, что, пока лежала больная в постели, Говард разработал для нас наподобие плана, чтобы мы немножко побольше посмотрели Америку до Рождества. Идея была вот какая: вернуться на Рождество в Нью-Йорк, а до этого посмотреть, на что похожи другие места этой очень большой страны. Поэтому я, как всегда, предоставила Говарду руководство и не успела опомниться, как сидела в самолете, летевшем прямо на закат солнца; потом мы очутились в Кливленде, потом в Детройте, потом в Чикаго, причем это последнее место мне было хорошо знакомо, потому что про него есть песня. Все эти места были рядом с большими озерами, я там снова по очереди была на жаре и на холоде. Потом полетели в Солт-Лейк-Сити, тоже на озере, от которого это место и получило название,[18] а потом полетели в Лос-Анджелес в Калифорнию. Там было гораздо теплее, ничуточки на декабрь не похоже. Разумеется, мы должны были посмотреть Голливуд, только там были просто обычные люди, как мы с вами, вообще никаких кинозвезд, а от еды у меня случилось расстройство. Что я запомнила про Лос-Анджелес, так это помидоры, никогда таких крупных не видела, кусочки, нарезанные в салате, размером с колесо, вот какие большие. Мы также летали в Сан-Франциско, где есть Золотые Ворота и битники, настоящие, причем они там вполне мне понравились. Можно было заказать китайскую еду, точно так же, как в Англии, и в отеле были люди, которые на самом деле никогда не бывали в Нью-Йорке, а ведь они были американцы!

Ну, теперь подошло Рождество, а идея была такая, что к нему мы вернемся в Нью-Йорк. Пока летели в самолете, я закрыла глаза, и попробовала составить про Америку мнение, и обнаружила, что не могу. Про всякие места помнишь одни только мелочи, а именно молоденького парнишку, который продавал газеты и ковырял в носу; девушку, которая переходила дорогу – в Детройте, по-моему, – и у нее сломалась шпилька, так что ей пришлось как бы прыгать на другую сторону. Потом в столовой-заезжаловке в Голливуде, куда заезжают в автомобилях (Говард брал напрокат машину, пока мы там были), один мужчина вылил весь кофе себе на галстук и сказал: «Господи ты боже мой». Потом у одного мужчины, который продал мне пакет гигиенических полотенец в одном аптекарском магазине, были очень плохие зубы, каких не увидишь в кино. Некоторые дома были очень высокие, очень новые, да такие теперь есть и в Лондоне. У меня возникла вот какая мысль: куда 6 ты ни поехал, везде в счет идут только люди, а они вроде везде довольно-таки одинаковые. Наверно, единственный настоящий смысл всех путешествий – узнать, что люди одинаковые. Говорю это, чтобы вам не пришлось тратить на поездки деньги.

Нью-Йорк очень мило приукрасился на Рождество, магазины в декорациях, на тротуарах перед магазинами Санта-Клаусы звонят в колокольчики. И на самом деле был какой-то снег, которого, я уж думала, не увижу до Рождества в Англии. По ТВ, которое мы смотрели однажды вечером в своем номере (Говард оставлял за собой тот самый номер на все время, пока нас не было, жуткая трата денег па самом деле), шла очень хорошая постановка «Рождественской песни» Чарльза Диккенса с артистами, которые говорили с английским акцентом, и у них хорошо получалось. Я начинала очень сильно кукситься, будучи далеко от дома на Рождество, но рождественские покупки мы с Говардом делали по отдельности, как всегда делали в Англии. Говард мне выдал огромную пачку долларовых бумажек, и я ему купила наручные часы, кучу всякой всячины после бритья и халат. Все было очень красиво завернуто в рождественскую бумагу, кругом с ленточками, и у меня возникло ощущение, что, может быть, мы, в конце концов, хорошо проведем Рождество, хоть и далеко от дома. В одном магазине, на Пятой авеню это было, девушка, которая меня обслуживала, вроде бы разговаривала по-английски, и я разузнала, что она в Америке всего меньше года, вышла замуж за американца, который ушел от нее к другой женщине; и хоть она была не из Брадкастера, все равно жила близко, всего за тысячу миль, так как приехала из Бирмингема. Мы хорошо поболтали, пока не подошла женщина, которая как бы отвечала за тот отдел, и предупреждающе на нее посмотрела.

Рождественским утром было полным-полно снегу, звонили колокола, но в церковь мы не пошли. Мы не могли на самом деле, так как оба принадлежали к англиканской церкви, а ведь нечего ждать, чтоб в Америке была англиканская церковь, правда? Наверно, для католиков дело другое. Мы очень порадовались своим подаркам. Говард мне купил сказочные драгоценности – серьги, и ожерелья, и нитку настоящего жемчуга. Потом, когда я выпила так называемый «Мартини» – сплошной джин, – то хорошенько всплакнула из-за того, что не дома, а Говард старался меня утешить. Мне казалось каким-то странным, что мы на самом деле так себя наказываем из-за того, что у нас столько денег, и я сказала об этом Говарду. Он сказал очень странную вещь. Он сказал: