Утром, которое было холодным и хмурым, почти конец ноября, мы с Говардом встали в обычное время, в половине восьмого, и по-прежнему слышали рев Редверса Гласса в соседней комнате, пока умывались и одевались и пока завтракали в гостиной беконом с помидорами. Включили радио, послушали музыку, новости, а храп все еще раздавался и был ясно слышен сквозь радио, а когда начались новости, этот храп слегка смахивал на комментарий, так что я не могла удержаться и немножечко похихикала. Приблизительно так:

«Мистер Гейтскелл х-р-р заявил вчера х-р-р, он абсолютно уверен, что лейбористская партия х-р-р сделает то-то и то-то х-р-р до следующих выборов х-р-р».

Мы за завтраком пили чай, по Говард сказал, мне бы лучше сварить по-настоящему очень крепкого кофе, а потом этому самому Редверсу Глассу лучше проснуться и выпить его, привести себя в порядок перед дорогой, куда бы он ни отправлялся. Я говорю Говарду, этот самый Редверс Гласс сказал, что решил тут остаться, в Брадкастере, а Говард говорит, чепуха, его место в Лондоне, и пускай он туда отправляется. Очень сурово, выглядывая поверх газеты. Ну, уже было девять часов, Редверс Гласс все храпел во все горло, начинался «Концерт по Заявкам Домохозяек», миссис Хоскинс заказала для своей снохи из Сент-Эленс ча-ча-ча «Пускай Мирно Пасутся Овечки», и голосистые, как автомобили, ребята очень мило исполнили ча-ча-ча. Я сварила тот самый очень крепкий кофе, невзирая на его стоимость, а Говард сказал, отнесет его наверх, так и сделал. Только ему, видно, стоило больших трудов разбудить Редверса Гласса, поэта. Я слышала: «Вставай сейчас же, чтоб тебя разразило» – и: «А? А?» – и все это казалось мне очень забавным. Не знаю почему. Наверно, это действительно было что-то новое в моей жизни. Говард пришел вниз хмурый, не обладая на самом деле особым чувством юмора, и сказал:

– Я его разбудил, это одно дело. Лучше всего оставить его наверху с тем кофейником, пусть, так сказать, постепенно приходит в себя. Потом сможет побриться моей бритвой, а потом пусть проваливает. – И уселся, вновь очень сурово, читать свою газету.

Ну, то, что произошло после этого, у меня совсем в памяти перепуталось, будто мне и не очень хотелось запоминать, и мозги мои говорили: «Ладно, милочка, и не запоминай, раз не хочешь». По радио еще шел «Концерт по Заявкам Домохозяек», это я помню, «Без Пяти Десять» еще не началось, – это была такая очень короткая религиозная программа про святого по имени Квентин Хогг, или как-то похоже. Говард положил газету и говорит:

– Я сейчас пойду наверх, побреюсь, приму ванну, и, может быть, к тому времени, как закончу, тот тип будет готов собираться и выкатываться. – И Говард потопал наверх. Ну, одна вещь поражала меня как бы глупостью и показывала, что мозги у Говарда не умели работать, как у обыкновенных людей, а именно: он умылся перед завтраком и оделся как следует, хотя должен был знать, что после завтрака захочет принять ванну, для чего ему, конечно, придется раздеться, так зачем же трудиться как следует одеваться до завтрака? Наверно, это сила привычки, когда надо было ходить на работу и принимать ванну только по выходным, кроме лета, но все равно можно было подумать, что он мог бы подумать. Так или иначе, он был там, наверху, в ванной, сперва зайдя взглянуть на Редверса Гласса, и по бормотанию можно было сказать, Редверс Гласс уже проснулся, хоть и по-прежнему лежит в постели, потом крепко хлопнула дверь ванной, в ванне зашумела вода, и Говард как бы запел. Кстати, у нас была горячая вода из нагревателя, который уже стоял в доме, такие нагреватели были установлены во всех домах на нашей улице.

Я сказала себе, лучше бы мне подняться и принести вниз кофейник и чашку с блюдцем (ни сахара, ни молока), которые были в комнате у Редверса Гласса, потому что я покончила со всем прочим мытьем и не хотела зря тратить мыльную воду, налитую в миску (жидкий «Фэри», достаточно просто капли), и поэтому я поднялась под шум на весь дом от мытья и от пения Говарда. Вошла я в свободную комнату, немножко волнуясь, там в постели лежал Редверс Гласс с открытыми глазами, и глаза у него были очень яркими. У него немножечко выросла борода, а волосы торчали по всей комнате, и казалось, он голый. Когда он увидел меня, глаза как бы лихорадочно вспыхнули, а мое сердце забилось довольно быстро.

– Скорее, – сказал он, – скорее, – как бы протянул руки, почти умоляя, и тут я не успела опомниться, как вроде бы оказалась в постели, а он начал хватать меня, очень волнуясь, как бы задыхаясь: – О боже, о боже. – У него была очень колючая борода, а когда он прижался губами к моим губам, я ожидала почувствовать все то спиртное и пиво, которое он вчера вечером выпил, но дыхание у него было вполне сладким, только немножечко отдавало кофе, отчего вкус как бы обострялся. – Сюда, – задыхался он, – иди в постель, просто на одну минуту.

Времени не было, о чем я ему и сказала. Говард был в ванной, я слышала плеск и бульканье воды, когда он в ней ворочался, потом снова открылся кран, добавляя горячей, и Говард очень немелодично пел песню, старую, кто-то ее записал на пластинку, и она стала пользоваться большой популярностью у тинейджеров, принимавших ее за новинку:

Было немножечко дико слышать, как Говард это поет. Ох, с Говардом было очень мило в постели, только он все время был очень нежным, а во мне было что-то, что этой нежности не хотело, А поэт Редверс Гласс нежным не был, ничуточки, он рвался вперед, точно хотел потом сразу же умереть, если меня сейчас просто получит. Только я вырвалась, я должна была вырваться, и сама тяжело дышала, приводя себя в порядок. Странно, чего он умудрился наделать даже за такой короткий промежуток времени, но я ничего не могла, ничего подобного, это было нехорошо. В конце концов, я вообще едва его знала. Только вчера вечером познакомилась. И поэтому я сказала:

– Нет, нет, пет, – забрала поднос с кофе, а Редверс Гласс повернулся на бок и застонал, как будто умирает.

Я спустилась вниз как раз вовремя, Говард вышел из ванной, он всегда быстро мылся, вообще нисколько времени не прошло, он уже со щелчком открыл дверь и сам сошел вниз, завернутый в полотенце, говоря, что купил вчера новые бритвенные лезвия, что они должны быть в той же самой бумажкой сумке, где та самая отделка из перьев, которую купила я, и тушь для ресниц, что он знает, она внизу в серванте, и что все уже очень скоро начнется.

Редверс Гласс спустился, зевая, небритый, не слишком хорошо причесанный. Но было видно, мужчина привлекательный. Насчет привлекательности, странная вещь. Дело не в красоте, не в хорошей фигуре, даже не в хороших мозгах. Было что-то в Редверсе Глассе, и оно вроде бы что-то во мне пробуждало. Я смотрела на них обоих, на него и на моего Говарда, и знала, я люблю Говарда, сильно-сильно, только было что-то и в Редверсе Глассе. Говард сказал:

– На какой поезд вы хотите сесть?

– На поезд? – удивленно сказал Редверс Гласс. И тут же зевнул. – Я не сяду ни на какой поезд. Я остаюсь здесь, в Брадкастере. Мне, пожалуй, нравится вид Брадкастера.

А потом говорит:

– А где остановитесь? – спросил Говард. – Я так понял, вы тыкались во все отели, и вас не пустили, и поэтому вы напились допьяна.

– О нет, – сказал Редверс Гласс, – совсем не так. Я в одном месте взял номер, потом пошел выпить, познакомился с очень симпатичным типом с Ямайки, и мы пошли по пивным, тут к тому же есть несколько очень симпатичных пивных. Но никак не мог вспомнить, в каком отеле остановился, и, наверно, упал где-то рядом с тем местом, где что-то висячее, думал, там и остановился, но, наверно, свалился, потом помню только, меня как бы несли.