<Январь 1920> “Когда, погаснув, как зарницы…” Когда, погаснув, как зарницы, уйдя от дальней красоты, во мгле, в ночи своей отдельной, истлею я, истлеешь ты; когда замрет твой локон легкий, и тяжкий тлен в моих устах прервет дыханье, и с тобою мы будем прах, мы будем прах, — как прежде, жадные, живые, не пресыщенные, — о нет! — блестя и рея, мы вернемся к местам, где жили много лет. В луче мы пылью закружимся, былых не ведая оков, и над дорогами помчимся по порученьям ветерков. И станет каждая пылинка, блестя и рея тут и там, скитаться, как паломник тайный, по упоительным путям. Не отдохнем, пока не встретит, за непостижною чертой, один мой странствующий атом пылинку, бывшую тобой. Тогда, тогда, в саду спокойном, в вечерних ласковых лучах, и сладостный, и странный трепет найдут влюбленные в цветах. И средь очнувшегося сада такое счастие, такой призыв воздушно-лучезарный они почуют над собой, что не поймут — роса ли это, огонь ли, музыка, иль цвет, иль благовонье, или двое, летящие из света в свет. И, с неба нашего блаженства испепеляющего, крик заставит вспыхнуть их пустые и нищие сердца — на миг. И в расползающемся мраке они, блеснув, потухнут вновь, но эти глупые людишки на миг постигнут всю любовь… <Январь 1920> “Их сонмы облекли полночный синий свод…” Их сонмы облекли полночный синий свод, теснятся, зыблются, волнуются безгласно, на дальний юг текут; к таящейся, прекрасной луне за кругом круг серебряный плывет. Одни, оборотясь, прервав пустынный ход, движеньем медленным, торжественно-неясно благословляют мир, хоть знают, что напрасно моленье, что земли моленье не спасет. Нет смерти, говорят; все души остаются среди наследников их счастья, слез и снов… Я думаю, они по синеве несутся, печально-пышные, как волны облаков; и на луну глядят, на гладь морей гудящих, на землю, на людей, туда-сюда бродящих. <Январь 1920>
“Их душу радости окрасили, печали…” Их душу радости окрасили, печали омыли сказочно. Мгновенно их влекли улыбки легкие. Вся радужность земли принадлежала им, и годы их смягчали. Они видали жизнь и музыке вдали внимали. Знали сон и явь. Любовь встречали и дружбу гордую. Дивились. И молчали. Касались щек, цветов, мехов… Они ушли. Так ветры с водами смеются на просторе, под небом сладостно-лазоревым, но вскоре зима заворожит крылатую волну, плясунью нежную, и развернет морозный спокойный блеск, немую белизну, сияющую ширь под небом ночи звездной. <Январь 1920> “Лишь это вспомните узнав, что я убит…” Лишь это вспомните узнав, что я убит: стал некий уголок, средь поля на чужбине, навеки Англией. Подумайте: отныне та нежная земля нежнейший прах таит. А был он Англией взлелеян; облик стройный и чувства тонкие Она дала ему, дала цветы полей и воздух свой незнойный, прохладу рек своих, тропинок полутьму. Душа же, ставшая крупицей чистой света, частицей Разума Божественного, где-то отчизной данные излучивает сны: напевы и цвета, рой мыслей золотистый и смех, усвоенный от дружбы и весны под небом Англии, в тиши ее душистой. <Январь 1920> “Из дремы Вечности туманной…” Из дремы Вечности туманной, из пустоты небытия над глубиною гром исторгся: тобою призван, вышел я. Я расшатал преграды Ночи, законы бездны преступил и в мир блистательно ворвался под гул испуганных светил. Распалось вечное молчанье… Я пролетел — и Ад зацвел. Каким же знаком докажу я, что наконец тебя нaшeл? Иные вычеканю звезды, напевом небо раздроблю… В тебе я огненной любовью свое бессмертие люблю. Ты уязвишь седую мудрость, и смех твой пламенем плеснет, Я именем твоим багряным исполосую небосвод. И рухнет Рай, и Ад потухнет в последней ярости своей, и мгла прервет холодным громом стремленья мира, сны людей. И встанет Смерть в пустых пространствах и, в темноту из темноты скользя неслышно, убоится сиянья нашей наготы. |
