— Не дворец, — тоскливо сказал он. — Но жить можно.

В переметных сумах нашлась заветная фляжечка, да завалялся вялки кусок с парою ржаных сухарей. Настроение Поповичa улучшилось. Подкладывая в огонь сучья, задумался о товарищах. Где они, други верные? В каких они краях маются, задыхаются ли от жары? Дорого бы дал Алеша, чтобы были они нынче рядом. Не близок путь до Поклон-горы, всякое в пути может случиться. Доведется ли им встретиться?

Думал Попович и о доме родимом. Как там жена с близнятами управляется? Не напал ли в его, Алеши, отсутствие на город ворог злобный?

Вздохнул богатырь, глотнул из фляжечки полным глотком, глянул тоскливо на красные языки костра и принялся на ночь устраиваться.

— Погреться не пустишь, соколик? — спросили из-за спины и богатырь очнулся от своих невеселых дум.

Голос был старческим.

— У костра места много, — отозвался Попович. — Присаживайся, бабушка.

Послышались шаги и богатыря обдало ледянящим холодом.

Из мрака выступило белое пятно и медленно опустилось по другую сторону костра. Попович подбросил сучьев в огонь и пламя костра взвилось выше. При свете костра увидел Алеша худую костлявую старуху в белом рубище. От взгляда на нее богатырю стало еще холоднее Он глотнул из фляжечки, но теплее от браги пенной не стало.

— Что ж ты, мать, бродишь по такой стуже в худой одеже? — спросил Попович.

Встал он, подошел к коню, а конь хрипит, скалится и прочь пятится.

— Тпррру, ты, волчья сыть, травяной мешок! — достал Попович из сумы полушубок дубленый, вернулся к костру, развернул полушубок, бросил его на колени старухе.

— Накинь, старая, обогрейся!

Старуха завозилась по ту сторону костра, засмеялась странным лязгающим смехом — словно клинок о клинок ударился.

— Спасибо, соколик, пожалел старую!

— Зовут-то тебя как? Из краев каких будешь, далеко ли путь свой держишь? — продолжал Попович расспросы. Не то, чтобы интерес особый был, — вежливость требовала. Коли сидишь у ночного костра с человеком, не худо бы имя его знать.

За языками пламени опять лязгающе засмеялись и от смеха этого холодок пробежал по богатырской спине.

— Худо не станет? — спросила ночная гостья.

Попович пожал плечами.

— Куда уж хуже! — сказал он в сердцах. — С друзьями расстался. Замерз так, что зуб на зуб не попадает. Дома уж сколько не был…

— Знаю, — сказала старуха, вытягивая над огнем костлявые пальцы. — Ну, коли страха нет, так давай знакомиться, Попович… Смерть я.

— Кто? — Попович сначала не понял сказанного старухой, а когда понял, прошиб богатыря липкий трусливый пот.

— Смерть? Это чья же смерть?

— А ничья, — отозвалась спокойно старуха. — Просто Смерть. Та самая, что всех уравнивает. Бедный ли, богатый ли, сильный лн, — слабый — все мне едины.

— За мной пришла, значит? — с ужасом догадался Алеша.

— Пришла, — отозвались из-за костра.

— Время пришло? — спросил богатырь, голоса своего не узнавая.

— А это мне неподвластно, — сказала старуха. — Гляди, молодец.

Пещера открылась в глубину и Попович увидел в необозримых рядах тысячи и тысячи свечей: и большие, и маленькие, и наполовину сгоревшие, и совсем уже малые чадящие огарочки.

— Видишь, как горят жизни человеческие? — глухо вопросила смерть. — Большие свечи принадлежат детям, наполовину сгоревшие-людям средних лет, малые же принадлежат старикам да больным. Но бывает, что случай наделяет детей с рождения малыми свечами.

— А моя свеча где? — богатырь не мог отвести взгляда от горящих свечей.

— Не испугаешься? — прищурилась Смерть.

— Чему быть, того не миновать, — сказал Попович с горьким волнением в груди.

— Хорошо сказал, — согласилась Смерть и повела рукой.

Исчезли все свечи кроме одной, крохотной — почти догоревшей.

— Вот, значит, как? — вскипевшее на миг отчаяние уступило место холодному спокойствию.

Смерть усмехнулась.

— Люб ты мне, — сказала Смерть. — Уж так люб, что и расставаться с тобой неохота. Проси чего хочешь, Алешка?

Попович лишь, глаза прищурил.

— Известно, пожить бы хотел, — сказал он. — Друзей повидать, детей потетешкать, с женою слюбиться.

— Раз в столетие дается мне такое право, — сказала смерть. — Твой это день. Возьми новую свечу, да постать на нее огарочек, что бы когда догорел новая свеча занялась. Да гляди, не урони рочек-то!

Попович поднялся, подошел к чадящему огарку, наклонился, ставя новую свечу. От движения воздуха маленький язычок пламени затрепетал, зачадил гаснуще, и богатырь застыл, завороженно глядя на мечущееся пламя. Огонек удержался.

Богатырь укрепил новую свечу и твердой рукой поставил на нее свой догорающий огарочек.

Переставил и вернулся к костру.

— Крепок ты, Алеша! — одобрительно сказала Смерть. — Такому не жалко еще одну жизнь дать. Многое сумеешь, молодец, коли таким, как я тебя вижу, останешься.

— А чего мне меняться?

— Не только беда да лишения испытывают человека. Сытость его на прочность тоже проверяет. Редко кому я вторую жизнь дарую. Гляди, богатырь, не сломайся.

Смерть поднялась и от костлявого ее тела в белом саване вновь повеяло леденящим холодом.

— До свидания, Алеша! — попрощалась с богатырем Смерть.

— Прощай, — отозвался Попович.

Смерть засмеялась беззлобно.

— Чего уж, прощай! — сказала она. — До свидания!

— А так хотелось, чтобы — прощай!

— За полушубок спасибо, — сказала страшная старуха. — Отдам, когда снова свидеться придется.

Белая костлявая тень ее растаяла во тьме пещеры.

Попович долго сидел у огня, завороженный страшной ночной беседой. Постепенно тепло костра взяло свое и богатырь уснул, закутавшись в походную кошму.

А разбудил его пронзительный утренний холод.

Добрыня слез с коня, тронул скрипучую дверь и вошел в избушку. Видно было, что в избушке давно никто не живет — по полу серел пыльный налет, утварь была разбросана в беспорядке, а посреди избушки лежала рассохшаяся от времени дубовая бадья. Но для путника и брошенная изба — место для ночлега.

Сбросил Добрыня пояс с мечом, вышел и привязал коня, корма ему дал, вернулся в избу, стянул опостылевшую кольчугу, раскинул на столе скатерть-гамобоанку, подкрепился и лег переждать непогоду в отдыхе. Шум дождя убаюкивал и Добрыня совсем уж было задремал, но тут послышался скрип двери. Богатырь поднял голову. На пороге никого не было и в раскрытую дверь видны были тугие струи дождя. Дверь снова заскрипела, закрываясь. Добрыня сел и потянул к себе свой меч. Знал он такие штучки — наденет кто-то шапку невидимку, подкрадется тайком — вспоминай, как звали тебя, богатырь: У порога послышался шепот.

— А говорил, что сам себе хозяин!

— Говорил! отозвался спрашивающему тонкий раздраженный голосок, — Что он мне — указчик? Я и вижу-то его в первый аз! Понять не могу, каким ветром его в мою избу занесло!

— Надо же! В родной дом носа показать не смеешь. Что делать-то будем?

— Вестимо что — изгонять!

— Кого изгонять-то собрался?

— Должен? — взбеленился невидимый собеседник. — В кои-то времена хоромами обзавелся не для того, чтобы человека обиходить!

Добрыня Никитич слушал разговор с недоумением и совсем уж было собрался позвать хозяина в избу, да сообразил вовремя, что лешие это безобразничают.

Рассказывали ему, что в больших лесах по три, а тo и по четыре леших колобродят. Днем они по лесу блуждают, покачиваются, да над заблудившимся в лесу потешаются. Любят лешие народ попугать на спор. Однажды Добрыня сам видел в Шaфaнавинских дремучих лесах, как проигравшийся леший стадо белок перегонял.

Знающий да умелый может тайным заклинанием позвать себе лешего на помощь и тогда леший пригоняет волков в капканы, белок да зайцев в западни, птицу лесную в сети. А на ночь леший любит расположиться в брошенной избе.