Турки немедля вошли в сношение со шведским королем и разжигали новую смуту на юге.

Да и на севере было не славно. Литовский гетман Си-ницкий, бывший до того в генерал-поручиках, оставил русских и засел супротивником в Быхове. Петр послал против него генерал-поручика Боура, и после славной баталии Боур быховскую крепость взял, а генерала и собачьего сына Синицкого с его войском полонил и всеми быховскими пушками овладел.

В люблинском доме мещанина Сандлина Петр Алексеевич, с улыбкою топорща усы, читал письма из дому.

«Государь наш Петр Алексеевич, — коряво и неграмотно бились буквы на листе. — Бьем тебе челом. Дома у нас все спокойно да хорошо, заботу твою, слава Господу, чувствуем. Скучаем по тебе, Государь наш, что силы уже нету. В твоей рубахе сплю, чтобы дух твой всечасно чуять. Сюрприз твой морской, слава Богу, благополучен и ожидает решения с кротким нетерпением. А и то, Государь, не забывал бы ты нас, как помним мы тебя в молитвах своих, и приехал хотя бы к началу осени, а то уже между ляжек моих огонь Эроса неистовствует и покоя глупой голове не дает. Вон уже с умилением и кротостью любовные романы вслух читаем, слезы горючие о прочитанном льем. К сему Катерина сама третья, да тетка несмышленая, да Анна Меншикова, Варвара, Дарья глупая, а засим и Петр с Павлом, благословения твоего прося, челом бьют. И здоровье их самое доброе, и тебя, Государя, они та кож с великим нетерпением домой ждут».

Сенявин, воротясь в Петербург, вызвал для совета Корнелия Крейса.

Выданный вероломными саксонцами фон Паткуль томился в шведской темнице. Англия грозилась российскому послу Матвееву выделить деньги шведским министрам, чтобы те помилование узнику выговорили. Подкупленные тюремщики обещали освобождение и бегство узника, и именно для того, чтобы содействовать сему, капитан Бреннеманн на своем «Посланнике», идущем под голландским флагом, был отправлен ко вражьим берегам. Новостроенный «Садко» до поры был укрыт под парусным холстом.

— Не нравится мне… э-э-э… сия затея, — ворчливо поделился Бреннеманн с Мягковым и Раиловым. — Затея оная безрассудна и опрометчива. А ну как обещания в содействии Паткулю служат тому, чтобы государя… э-э-э… в заблуждение ввести? Возьмут акциденцию, а дела не исполнят!

— Государю — думать, нам же — исполнять с усердием, — ответствовал Мягков.

— Государь приказал, — хмуро глянул на него Иоганн Бреннеманн. — Думать же о том, как лучше исполнить его приказание, — задача для каждого его верного слуги!

— Не спорь, Иоганн, — примирительно сказал штурман Раилов, — И ты, Ваня, зря с капитаном в прю не вступай. Дело он говорит, в огонь без особой нужды с шалью не лезут. Мы же все-таки моряки, а не петиметры какие!

«Посланник» неторопливо шел под кливером, и зеленоватые волны с плеском били в левый борт — еще не взводень, но младший брат его. Над морем тянулись низкие рыхлые тучи, обещающие непогоду. На палубу и лица матросов, что в голландских морских робах исполняли свои неотложные палубные дела, ложилась морось. Мелкий холодный бус, он самый противный — мешать не мешает, а тоску нагоняет.

Справа по борту бесконечной темной полоской, едва не сливающейся с мешаниною облаков, опасно лежали шведские земли.

— Иоганн, — поинтересовался Раилов. — Все тебя хотел спросить, ждет ли тебя дома фрау? Сколько тебя знаю, никак не мог понять, женат ты или холост?

Суровое лицо Бреннеманна разгладилось.

— О, Яков, — сказал старый морской волк размягчен-но, — моряку без семьи, что остается… э-э-э… на суше, никак нельзя! Конечно, все есть — и фрау, и киндеры. Старшая… э-э-э… уже на выданье, младший — еще в оловянных солдатиков играет. Он меня любит, его царь зовется Питером и всегда блистательные виктории над неприятелем одерживает. Я слышал, что и ты недавно… э-э-э… стал семейным человеком, а?

Мягков поморщился. «Ну, началось! — подумал он. — Сейчас они друг другу миниатюры лаковые показывать начнут и сюсюкать от умиления».

Капитан-лейтенант встал.

— Пойду посмотрю, как там вахта, — сказал он. — Больно безоблачно все, неровен час — неприятель нагрянет!

— Мы же… э-э-э… голландским флагом укрываемся, — сказал Бреннеманн. — Какой у торгового голландца… э-э-э… неприятель?

— Бывало и у нас дома. — Мягков подтянул ботфорты, поправил ремень на широком купеческом поясе, который по замыслу долженствовал придать ему видимость иноземного торгового моряка, по-свейски да норвежски — куфма-на. — По зайцу пойдешь, а на медведя наткнешься!

Выйдя на палубу, капитан-лейтенант глянул в рубленое оконце. Так и есть, распахнув ворота, Бреннеманн и Раилов с глупыми счастливыми улыбками демонстрировали друг другу медальоны с женкиными локонами и лаковыми миниатюрами. Вот так оно всегда и бывает, качаются над бездной морскою, а думают о земле! Верно подмечено древним пиитом: каждый мужчина различно несчастлив в отказе и одинаково скучен в любви.

Мрачно было море, мрачны небеса, и тоскливо темны горизонты. Все это не обещало ничего доброго, и Мягков, ежась от пронизывающей члены сырости, подумал, что недобрые приметы все ж таки верны, не зря же на выходе из залива чайки над кораблем их кружились да кричали. Не к добру все это, тут бы и дурак понял, чьи души чайки на небо зовут!

По поверьям ведь чайки есть не что иное, как души погибших моряков. Потому они завсегда и несчастия заранее чуют. Раз начали кружить с плачами над кораблем — быть беде. Слава Богу, крысы еще с корабля в порту не бежали и берега при отходе не запружены были, не то бы точно — к потоплению.

Мягков подошел к кутающемуся в плащ рулевому, проверил курс. Хорошо держал экзамен перед морскими богами рулевой, ничуть не хуже любого умудренного голландца или знающего толк в Вест-Индиях английского морехода.

А ожидание опасности все не отпускало, все буровило душу, хоть на паруса не гляди, и Иван Мягков не сразу даже догадался, что имя одолевшему его чувству — тоска. А когда догадался, то скрипнул зубами, глянул в курящее туманом небо и негромко выругался по-матерному — не с досады, так, чтобы душу свою облегчить.

Правильно сказано — человек предполагает, а Господь располагает. Так оно и выходит, что идешь по гусям, да сам ворочаешься ощипанным. Может, шведский государь Карл чего заподозрил, может, запродавшиеся караульщики узника что-то недодумали, а может быть, и шпион из окружения Петра Алексеевича дал знать неприятелю, только простоял «Посланник» на якоре напрасно и подводку посылать в дело не довелось. Сигнальные огни на шведском берегу, обозначенные в сообщениях разведки, так и не появились, сколь внимательно ни вглядывались в темную извилистую полоску корабельные сигнальщики да смотрящие.

Возвращаться пришлось ни с чем. Раздосадованный Суровикин предложил было приблизиться к шведским берегам, чтобы на побережье диверсию совершить и тем шведа в сомнения и опаску ввести, но капитан Бреннеманн по некотором размышлении казаку в диверсии отказал — коль посланы были тайно, то тайно и возвращаться должны. Да и замирение шаткое стояло, а коли так, то негоже ради удовольствия своего тайные государевы планы рушить. Тем не менее возвращались в общем недовольстве. То бы еще не беда, что с пустыми руками, да вот безделие удручало. На траверзе Кроншлота хмурый капитан Бреннеманн приказал сменить флаги. При виде российского стяга, развевающегося на ветру, почувствовалось некоторое облегчение, и даже торжественность стала ощущаться в движении корабля к родным берегам.

Над Петербургом стояли редкие ясные да пригожие дни. Синее небо над изумрудными водами залива уже прогревалось все раньше встающим солнцем, желтые сосны колюче распрямляли над песчаными да каменистыми берегами свои зеленые кроны, а в песке время от времени проглядывали обкатанные морем янтари и «куриные боги», овальные и с отверстиями, словно бы высверленными неведомым подводным камнерезом. Время пришлось на Егорьев день, когда «Посланник» бросил свои якоря у родных берегов. Естественно, что все пребывали не в духе вследствие неудачного похода, но своей вины в той неудаче не видели.