Водитель Алексей пробормотал что-то себе под нос, и не понять было — то ли он осуждает милиционера за проявленную слабость, то ли поддерживает его слова о том, что происходящее добром не кончится.

И тут они увидели людей.

На пустыре, покрытом пожелтевшей от температуры травой, стояли несколько человек. Чуть впереди мадонной с библейской картины стояла Светлана Старикова с дочерью на руках. Поодаль стоял высокий худой мужчина с синими от татуировок руками. Рядом с ним напряженно застыл невысокий плотный мужчина средних лет.

Левее их стояли две женщины. Одна из них была молода и красива, вторая тоже выглядела симпатичной, но по грубоватому обветренному лицу и морщинкам, сеткой рассыпавшимся под глазами, сразу угадывалось, что жизнь ее не баловала и даже напротив — била плашмя и наотмашь, не обращая внимания на жалобы и мольбы.

Сумерки быстро сгущались.

Вечер зализывал раны, причиненные городу, тьма, как бинты, окутывала развалины и пожарища, и над этими судорожными движениями Земли равнодушно и холодно высветились первые звезды.

Кунжаков закашлялся. Звуки человеческого голоса прозвучали неестественно в опустившейся на город тишине.

Странное дело, на его кашель никто не обернулся. Жители бывшего города словно ожидали чего-то.

Стариков молчал.

Кунжаков его понял бы, начни Стариков звать свою жену или ребенка. За тем ведь и шел во второй раз — чтобы опять спасти и забрать. Но парень молчал, глядя на странную группу людей на пустыре, и только нервно дергалась щека и неестественно блестели глаза, отражающие свет звезд.

Старший лейтенант Кунжаков шагнул вперед. Он оказался единственным представителем власти на этом огромном пожарище, по всему выходило, что именно ему предстояло принять решение. Водитель Алексей поймал его за руку и придержал.

— Смотри, начальство катит! — хрипло сказал он. Кунжаков оглянулся.

Через пустырь двигалась большая группа людей. Вокруг суетились операторы с телекамерами на плечах. Первый — невысокий и бородатый — был Кунжакову не знаком, но по вальяжной походке и уверенным жестам сразу понималось, что человек этот наделен немалой властью и привык распоряжаться и приказывать. Идущих рядом с ним генералов старший лейтенант тоже узнал сразу — начальника УВД грех было не узнать, да и армейского генерала Сергеева он в лагере видел не раз. Окружавшие их чиновники на себя внимания не обращали, разве что проявлявшейся в походке и жестах угодливостью отличались они от остальных.

Крымов остановился, с изумлением глядя на неожиданную группу людей.

— Кто? — сдавленно сказал он, бросая злой и многообещающий взгляд на генерала Сергеева.

Генерал беспомощно озирался. Рядом стоял полковник Ирницкий, который был специалистом и великим докой во всех темных делах, но именно сейчас, когда вокруг вились телевизионщики и с неожиданными свидетелями нельзя было ничего поделать, бесполезно и глупо было задавать полковнику вопрос, с которого всегда начинались поиски виноватых.

— Баба… — негромко и удивленно сказал кто-то из окружения генерала. — С ребенком…

Крымов еле слышно выругался.

Ситуация была патовой. Сволочь был этот самый прапорщик Кикилашвили. Сволочь, а не специалист, оставил-таки свидетелей! Мало ему было, сукину сыну, «Осы»! Стрелять надо таких без суда и следствия! Крымов задыхался от бешенства, но был бессилен что-либо предпринять. Казалось невозможным при телевизионщиках убирать этих людей с пустыря, а тем более никак нельзя было их изолировать. Милиционер Крымова не смущал, невелика птица, гораздо больше его смущали телевизионные камеры, которыми велась неосмотрительно разрешенная им передача. На всю Россию сейчас происходящее транслировали, если не на весь мир.

Он снова затравленно огляделся, расчетливо прикидывая, как поступить дальше. Телевизионщики не отрывались от своих камер. Приехавшие с Крымовым москвичи поглядывали на своего начальника с надеждой. Без пяти минут министр обороны был бледен. На офицеров, что столпились вокруг Сергеева, не стоило и смотреть.

Мир вокруг наливался светом.

Призрачный свет заливал пустырь, словно угасший пожар начал вновь разгораться. Этого не могло случиться: все, что могло сгореть, сгорело еще днем.

Тем не менее становилось светлее.

Свет возвращался, серебря мир, и невидимые смерчики вздымали в воздух кучи остывшего отливающего синевой пепла. По пустырю, свиваясь в кольца и жгуты, неслась чудовищная поземка.

Люди, по разным причинам оказавшиеся на пустыре, зачарованно следили за тем, как взвихренный пепел медленно оседает на свои места, превращаясь в доски и в кирпичи, в кафель и цемент, в глину, в камень, в свежеспиленное дерево, в металл и шифер. Однажды уничтоженный город поднимался из руин в сиянии и тишине. Медленно возвращались на привычные места дома и сараи, кирпичные многоэтажки и бревенчатые амбары, садовые вишни и уличные тополя.

Город поднимался из руин.

С ужасом и надеждой стоявшие на пустыре люди ожидали появления его жителей. Для одних это было обретением родственников и друзей, укреплением веры, что мир отныне не будет прежним, для других — крушением всех их политических и жизненных надежд, для случайных же свидетелей происходящее было чудом, которое Вселенная или ее неведомые обитатели являли в доказательство своего беспредельного могущества.

И только звезды, что смотрели на все с космической высоты, были равнодушны к суетливым страданиям обитателей людского муравейника. Фонари всегда равнодушны к мукам мотыльков, летящих на их свет.

А для мотыльков, летящих на гибельный свет, есть только огненное сообщество собратьев, живущих схожими желаниями. Что мотыльку холодный свет звезд с их сверхкосмическим экстазом? Там, среди звезд, самая страстная любовь и самые яростные желания подвергаются беспристрастной оценке. Там, среди звезд, возможность гибели мира рассматривается безо всякого сожаления — ведь мир этот всего лишь, один из возможных и даже не самых лучших вариантов.

Но, разрешая видимость беспристрастности звездным мирам, ни один мотылек никогда не простит предательства своему собрату, отринувшему тепло света и уходящему в холод тьмы.

Из руин вставал не прежний город. Из руин вставал новый мир. И жителям этого нового мира нужно было обязательно добиться просветления своей расы, прежде чем она шагнет к звездам. Необходимо было понять, что ложь родит ложь, но никогда не родит правду. Нужно было осознать, что человеческое сообщество не может жертвовать даже малой своей частью в угоду минутным интересам.

Наконец, надо было понять, что каждое разумное и живое существо дороже мертвой галактики.

Иванов встал рано и долго не мог найти себе места. Причина тому была объективной — боль снова проснулась и принялась медленно жевать правую ногу. Делала она это неспешно, как беззубая старуха, обгрызающая вываренную куриную косточку. Некоторое время Александр лежал, пытаясь найти для ноги нужное положение, надеялся, что нога пригреется и боль затихнет, но через полчаса понял, что надеялся напрасно — боль поползла от исполосованного шрамами колена по бедру, укусила его за пах и свернулась холодным змеиным кольцом в нижней части живота, ещё безопасная, но уже готовая в любой момент ужалить тело больнее, чем прежде.

Александр полежал, глядя в потолок. Было уже довольно светло, и за окном пробовали голоса проснувшиеся птицы. Помучившись в постели, Александр сел. На часах было около шести утра, и ложиться не стоило. Да и больная нога все равно уснуть бы уже не дала. Если она начинала болеть, то делала это основательно и мучительно. Так сказать, память о прошлом, прах бы её побрал!

Он накинул куртку пижамы, пошел на кухню и сразу же закурил.

Не торопясь поставил чайник на огонь, зажег конфорку и подошел к окну. Окно испещрили холодные струйки бесконечного дождя. Дождь шел уже второй день, черно-серые тучи ходили вокруг города, казалось, что они задались целью затопить город со всеми его жителями. Опять кто-то недосмотрел, а скорее всего серафимы развлекались подобным образом. С чувством юмора у серафимов дела обстояли туго, специфическое чувство юмора было у серафимов, подобное чувство можно было найти лишь у висельников, да и то не у каждого.