Далее в том же тоне следовало описание страданий несчастных, которые были мне абсолютно безразличны и все-таки вызывали жалость. Но я не нашел того, что искал: данных о детях. Я негромко кашлянул:
— Простите, сэр.
Пожилой смотритель перестал писать и воззрился на меня из-под напудренных белых локонов.
— В этой книге замечательно описан день открытия приюта, но ничего конкретно не сказано о принятых детях. Где можно о них прочитать?
— В приемных книгах есть данные на каждого ребенка.
Я вспомнил, что мадам Тренти упоминала про такие книги. Значит, возможно, она все-таки приходила сюда и ее рассказ не выдумка.
— Была ли у вас недавно одна леди, которая спрашивала о том же, что и я? Миниатюрная иностранка, нарядная?
Смотритель грубо хохотнул и покачал головой, отчего локоны его парика громко захлопали.
— К нам каждый день приходят посетители, желающие получить информацию о детях. Думаете, я помню их всех?
— Конечно нет, сэр. Но эта леди — знаменитая актриса. Мадам Тренти. Может, вы ее узнали.
Старик надулся.
— Разве я похож на человека, водящего знакомства с актрисами?
— Нет, сэр, — смутился я. — Вы меня не так поняли. Просто я подумал, что вы могли запомнить ее, потому что она очень… яркая. — Он сердито посмотрел на меня. — Можно посмотреть первый том? — поспешил добавить я.
Смотритель с подчеркнутым недовольством отложил перо, поднялся со стула и лениво заковылял в соседнюю комнату. Через несколько минут он возвратился и положил на стол передо мной тонкий журнал в кожаном переплете.
Я раскрыл его. Каждому ребенку была посвящена отдельная страница, здесь же были прикреплены различные памятки, указывалась информация о записках, если они были. На обратной стороне каждого листа были записаны номер, имя кормилицы, к которой определили ребенка, и одно-два слова о его дальнейшей судьбе — «умер» или «отдан в ученики». Я вернулся к первой странице и прочитал следующее:
«25 марта 1741 г.
1. Девочка, примерно две недели от роду. При ней найдена записка: „2 марта 1741 г. Эта малютка крещена; ее зовут Доррити Хантон“.
2. Мальчик, возраст около двух месяцев, в белой сорочке с цветастым рисунком, завернут в покрывало из канифаса. При нем найдена записка: „Роберт Чанселлор, род. 29 января“. Прилагался кусок ткани.
3. Мальчик, 4–5 недель, на груди приколот лоскут с пометкой „ФА“. Поступил в коричневой накидке.
4. Мальчик, возраст примерно 3 недели; синие атласные рукава подшиты шелковой тафтой.
5. Девочка, 6–7 недель, рукава из белого канифаса, кружевные оборки и белая лента вокруг головы. Записка: „Элизабет Эрз, род. 14 февраля 1741 г., крещена в церкви св. Клемента Датского.[16] Убедительно прошу оставить эту записку с ребенком“.
6. Девочка, около трех недель, едва не погибла от голода.
7. Мальчик, в чистой одежде, укутан в красную накидку. При нем письмо: „Умрет этот ребенок или выживет, прошу через месяц сообщить о его судьбе в трактир „Колокол“ в Холборне. Послание адресуйте Ш. — оно будет принято с огромной благодарностью“.
8. Мальчик, возраст примерно 4 недели, на груди приколото письмо: „Этот младенец не крещен, личность отца не установлена, мать его бросила. Мать зовут Дороти Смилк“.
9. Мальчик, возраст примерно один месяц, одет очень плохо.
10. Девочка, 1 день от роду; при ней письмо: „Я — дочь позолотчика Сэмюэля Уайлда, скончавшегося 24 февраля. Я родилась 24 марта. При крещении прошу дать мне имя Элис“».
Насколько я мог судить, Партриджа среди перечисленных детей не было. Я оторвал взгляд от страницы и в замешательстве покачал головой.
— Все эти дети были очень маленькие, младенцы не старше одного года?
Казалось, я обращался в пустоту. Мои слова повисли в воздухе, будто облако дыма в безветренный день. Наконец смотритель поднял голову. Его ноздри раздувались, словно мой вопрос — вопиюще глупый, по его мнению, — привел его в ярость.
— В документах сказано, что административный совет постановил принимать детей не старше двух месяцев.
— И все принятые младенцы воспитывались здесь? Старик устало положил ручку, словно смирившись с тем, что ему приходится иметь дело с недоумком.
— Это здание тогда еще не было построено. Прежде приют размещался в доме на Хаттон-Гарден, — это вы должны были узнать, если бы внимательно прочитали записи попечительского архива.
— Значит, они росли в том доме?
— Нет, мистер Хопсон. Не там. Их определили к разным кормилицам в сельской местности, где воздух чистый, что должно было повысить их шансы на выживание. В приют они возвращались только в возрасте пяти-шести лет. После их воспитывали до одиннадцати-двенадцати лет, затем отдавали учиться ремеслу.
Об этом я догадывался с самого начала, и все же на душе у меня стало неспокойно. Эти сведения опровергали, а не подтверждали слова мадам Тренти, уверявшей, будто бы она нашла записи о Партридже в приютском архиве. Все упиралось в дату. Мисс Аллен указала в письме, что Партриджа оставили здесь в марте 1741 года, а ему тогда было уже четыре-пять лет. По определению администрации приюта, постановившей принимать детей не старше двух месяцев, он был слишком взрослый. Я попробовал подойти к вопросу с другой стороны.
— А если, допустим, приводили более взрослого ребенка, как с ним поступали?
— Такому ребенку места не полагалось; ему отказали бы в приеме. Как вы, наверно, прочитали, у входа дежурили стражи порядка и караульные, следившие за тем, чтобы детей не оставляли на крыльце. — Голос у смотрителя становился все более сварливым; он с сожалением поглядывал на учетную книгу, от которой я по-прежнему отвлекал его.
— Кто был смотрителем в тот вечер?
— Мой предшественник, Джеймс Барроу.
— Он и сейчас работает здесь?
— Нет. Вышел на пенсию несколько лет назад.
По тому, как он сердито смотрел на меня, я понял, что его терпение на исходе. И все же упрямо продолжал допытываться.
— Последний вопрос, если позволите… Где я могу найти Джеймса Барроу?
— Полагаю, он живет на Хаттон-Гарден. Возле старого здания приюта. Больше я ничего вам не скажу. Я должен…
— Премного благодарен, сэр. Вы мне очень помогли.
Я поспешно отвел глаза, чтобы не разозлить старика еще больше, и мой взгляд упал на картину в массивной позолоченной раме над его головой. На маленькой табличке указывалось, что полотно принадлежит кисти Хогарта и называется «Моисей и дочь фараона». История еще одного найденыша. Хогарт изобразил Моисея маленьким ребенком, которого кормилица привела во дворец. Было что-то щемяще-трогательное в том, как малыш льнул к платью кормилицы, не желая поприветствовать принцессу. Интересно, другие найденыши испытывают такие же чувства, когда они покидают своих кормилиц и переселяются из деревни, где выросли, в казенные заведения? На заднем плане теснились здания с дымящими трубами — почти лондонский пейзаж. Должно быть, именно это и хотел передать Хогарт, изображая беспокойство ребенка. Видимо, он понимал, что и в современном Лондоне, и в Древнем Египте детям одинаково мучительно не знать, кому они принадлежат — принцессе или служанке.
Я стал перечитывать описание первого дня работы приюта. Отдельные строчки теперь буквально бросались в глаза: «Последним вменялось в обязанность следить, чтобы на крыльце приюта не оставляли детей, а в случае отказа в приеме какому-нибудь ребенку, нуждающемуся в опеке, немедленно оповещать об этом приходского охранника, дабы дитя не бросили на попечение прихода».
Почему приютское начальство издало такой приказ? Возможно, из-за какого-то происшествия? Может, чуть раньше в тот же день — до того как у входа начали дежурить охранники — на крыльце приюта в самом деле оставили ребенка, который не подлежал приему? Иначе к чему такие меры предосторожности?
