После освобождения Эзеля мы перелетели на аэро­дром Кагул, и начался у нас период затишья. В Латвии той осенью другие полки летали против военно-мор­ской базы Либава и понесли большие потери, а нам по­ручили вести в основном разведку акватории Балтий­ского моря.

Примерно в то же время в полку появился единст­венный наш Як-3. Его предоставил нашему команди­ру дивизии Слепенкову командующий ВВС флота, а числился самолет за звеном управления 12-го иап. Дело в том, что наша дивизия была штурмовая, и ко­мандовал ею до этого Челноков — летчик-штурмовик. Слепенков же был истребителем, и ему Як-3 был не­обходим.

Новенький истребитель нужно было перегнать из Таллина на Эзель, и это дело поручили Сергею Беляеву и мне. В Лагсберг мы перелетели на двухштурвальном Як-7. Обратно я возвращался на нем же, а Беляев — на Як-3. Это был единственный случай, когда я вылетел под «этим делом», и больше так никогда в жизни не экспериментировал. На подлете к Кагулу я поначалу просто не заметил посадочной полосы, но все, к сча­стью, обошлось.

Погода зимой 1944/45 года стояла скверная, и раз­ведка кораблей и подводных лодок противника была делом нелегким. Чтобы мы могли замечать даже пери­скопы, нам приказали летать на высоте не более 100 метров. Вылеты эти мы очень не любили. Маршрут про­легал от Эзеля почти до Турку, потом к Швеции и, нако­нец, к Литве. Не доходя 20 км до Либавы, мы поворачивали к своему аэродрому и садились в Кагуле. Весь этот путь ты всматриваешься в волны с высоты сотни метров, да еще снег порой идет, туман, дымка! Когда нас освободили от этих заданий, мы очень обрадова­лись.

Весной мы перелетели из Эльбинга в Мариенбург и действовали в основном под Кенигсбергом и Данциг-ской бухтой. Мне запомнился сильнейший зенитный огонь, с которым мы там столкнулись. Орудий там было много, и наземных и корабельных, и первым же залпом могли быть сбиты три-пять самолетов. Смотришь на группу штурмовиков — внезапная вспышка, взрыв, и нескольких Ил-2 уже нет.

Кстати, когда мы перелетели в Мариенбург, то встретили там на аэродроме группу трофейных «фокке-вульфов», штук двадцать наверное. В этом городе рас­полагался ремонтный завод, где немцы переделывали свои «фоккеры» — снимали двигатели воздушного ох­лаждения и ставили водяного, а для соблюдения цен­тровки вставляли секцию в фюзеляж перед хвостом. На самолеты нанесли наши звезды, и потом группа армей­ских летчиков перегнала их в Люберецкую школу воз­душного боя. Полетать на них не довелось, а разгово­ры, что «фоккеры» стояли на вооружении ВВС КБФ по­сле войны — ерунда. Я служил тогда на Балтике — была дивизия на «лавочкиных» — Ла-9 и Ла-11, и диви­зия на «яках», никаких «фокке-вульфов» на Балтике не было.

Последние дни войны на фронте я практически не застал. Примерно 25 апреля послали меня под Кенигс­берг, на аэродром Луговое (в 12—15 км восточнее го­рода) для получения нового самолета — Як-9У с мото­ром М-107. Погода была плохая, и я просидел там чуть ли не неделю. Вылетел 2 мая в Мариенбург, а полка там уже нет — все перелетели в Кольберг. Последний боевой вылет я сделал на Як-9У 8-го числа, сопровож­дая штурмовиков 7-го и 35-го полков.

9 мая я получил приказ вылететь из Боденхагена в Мариенбург, ждать пролета командующего на Ли-2 и взлететь на его сопровождение до Боденхагена. Все полки были построены на летном поле, и мы произвели посадку перед строем.

В общей сложности у меня на счету более 200 бое­вых вылетов, из них около 150 на сопровождение, и 13 воздушных побед — 12 лично и 1 в группе.

—  Какие отношения у вас были во время войны с вашими коллегами — истребителями 1-й гвар­дейской дивизии?

—  Хорошие отношения. Никакой соревновательно­сти у нас не было — у них свои задачи, у нас свои. Они в основном на Ла-5 и Ла-7 воевали, а мы штурмовиков прикрывали. То, что у них больше побед, нас нисколько не задевало. Мы выполняли свои задачи.

Примерно в июле 44-го немцы произвели налет на базу в Усть-Луге и по показаниям сбитого летчика пла­нировали массированный налет на Лавенсаари. Тогда там базировался 4-й гвардейский полк, которым ко­мандовал Голубев Василий, и вот к ним на усиление по­слали группу из десяти летчиков нашего полка во главе с Беляевым. Начались разговоры — кто быстрее да лучше летает, чей самолет лучше и маневреннее.

А надо сказать, что звук мотора «яка» довольно ха­рактерный, с подсвистыванием — стали гвардейцы нас все подначивать — «свистуны» вы, мол. Поскольку Го­лубев с Беляевым знали друг друга давно и были хоро­шими друзьями, как-то раз решили они бой провести между летчиками наших полков. Беляев, как всегда, вызвал меня: «Тихомиров, а как ты смотришь на то, что­бы провести воздушный бой?» Я, конечно, ответил: «Пожалуйста». — «Кого в ведомые берешь?» Я говорю: «Любого, кто в хвосте у меня удержится». И мне ведо­мым дали Смолянинова Витю.

Вылетели мы парами — я со Смоляниновым, и Ар­кадий Селютин с кем-то [У Селютина к концу войны на счету будет 16 личных побед, у Смолянинова 4+4] С одинаковой высоты над аэ­родромом начали воздушный бой. Как сел я им на хвост, так и не смогли они сбросить, а «Смоляк» еще и сзади идет — бочки вертит!

Крутились мы минут пятнадцать, а после посадки без посторонней помощи я не смог вылезти из кабины, подошел к Селютину и говорю: «Ну что, досталось от свистунов?» Но вообще-то высоту мы тогда не стали набирать, крутились на 1000 метров. Если бы выше, то, может, и по-другому бы получилось — они на «лавочки­ных» привыкли на высоте ходить, да и движок высотнее. В общем, здесь я просто воспользовался тактическим преимуществом, а так и машины и пилоты были равны.

— Некоторые историки говорят, что летчики 4-го гиап КБФ сбили меньше, чем заявили побед. Так ли это?

— Я бы не хотел обсуждать этот вопрос. Все зави­село от летчика. Я, например, никогда не заявлял о воздушной победе, если противник не падал сразу. Ес­ли он ушел в дыму, то был всего лишь поврежден, а та­кие не засчитывались.

Смотреть, куда именно падает вражеский самолет, конечно, некогда в бою, не было у нас и фотокинопуле-метов. Видишь, вроде попал, дым пошел, и продолжа­ешь вести бой, — это, кроме тех случаев, когда я видел, как развалился тот «Юнкерс-87» или как летчик «фокке-ра» выпрыгнул с парашютом 21 июня 1944-го в Выборг­ском заливе, тогда еще Максюта — штурмовик погиб. Я прикрывал штурмовиков во время удара по кораблям и во время боя зашел «фоккеру» в хвост, очередь попа­ла, хотел вторую дать, и тут он фонарь сбросил и выпрыгнул. Здоровый такой немец, и парашют голубой [Владимир Алексеевич сбил самолет унтер-офицера Эриха Кне-беля из 5.ДЮ 54, пропавшего без вести в воздушном бою северо-за­паднее Койвисто]. И когда вы меня спрашиваете насчет дыма от переобо­гащения смеси, когда немец вниз уходил, я не замечал ничего такого. Прилетишь на аэродром, доложишь адъ­ютанту, а они там, в штабе, сами подтверждения соби­рают — от штурмовиков, от наземных войск. У нас, на­пример, штурман полка Борисов Иван Матвеевич выле­тал на место боя, садился и брал подтверждение, мы ко всему этому отношения не имели.

Не составляли мы и каких-либо отчетов — летчики бумажками не занимались, а все записи вел адъютант, в том числе и в летные книжки, которые на руки нам не выдавали, а хранили в эскадрилье.

Такого, чтобы боевой вылет не засчитали, — не бы­ло. Все вылеты на боевое задание засчитывались как успешные, кроме, конечно, вылетов на перебазирова­ние или перегонку самолета, боевую подготовку и т. д. Строгого наказания за потерю штурмовиков не было, хотя, конечно, сильно ругали.

—  Я слышал, за воздушные победы полагались деньги?

—  Да. Если было подтверждение на победу, тогда полагалась премия. И за сбитый самолет, и за боевые вылеты. Но, конечно, это ничего не значило для нас. Все перечисляли деньги в Фонд обороны, чтобы по­мочь в борьбе с врагом.

— А как относилось к вам местное население в Прибалтике и Германии?

— Гражданское население и в Прибалтике и в Гер­мании к нам относилось нормально. Когда мы перелетели в Пярну, то с местными не сталкивались, а вот на острове Эзель жили у эстонцев, в поселке Кихелькон-на, — так хозяйка очень добрая была. Косо никто на нас не смотрел, бандиты лесные на нас тоже не нападали. Я вообще не понимаю, почему в последнее время в Прибалтике к русским такое отношение, во время вой­ны этого не было.