И то сказать, несмотря на все сотрясения воздуха в Таврическом дворце, 3-я Дума – «господская» – ни в чем не стесняла реакционную политику правительства. Напротив, она служила некоторым министрам конституционным алиби. Николай не больно-то принимал ее в расчет: он откровенно поведал германскому военному атташе капитану фон Гинце все, что он о ней на самом деле думает. «Трехлетний опыт показал мне, что Дума может быть полезна как предохранительный клапан, ибо там каждый может высказать все, что накипело у него на сердце. Но она не должна располагать решающим голосом. Решать – мое дело. Толпам нужно, чтобы их вел сильный и твердый человек. Я здесь хозяин».[195]
А так ли это было на деле? Конечно же, он презирал Думу и часто выказывал невосприимчивость к советам своих министров – но лишь для того, чтобы внимательнее прислушиваться к окружающим его интимнейшим друзьям: своей благоверной, нескольким Великим князьям и с недавнего времени – Распутину. Вышеупомянутый, как нам известно, последовал за царской семьей в Крым и поселился там в лучшем отеле в Ялте, где принял пожаловавших с визитом Анну Вырубову и многочисленных дамочек, наслаждавшихся курортной жизнью на Черноморском побережье. Его фотографии продавались в магазинах как любопытные курьезы. Царь с царицею обитали неподалеку, в своем дворце в Ливадии. А тут новая беда: у царевича в результате падения снова открылось подкожное кровотечение, и снова императрица зовет Распутина на выручку. И снова магнетические пассы и молитвы «старца» исцеляют ребенка. Когда свершилось это чудо, Александра Федоровна с еще большей яростью накинулась на тех, кто осмеливался поносить старца. Поскольку в прессе развернулась новая кампания против «святого человека», она сделала выволочку министру внутренних дел Макарову за то, что тот не сумел обуздать пишущую братию, и добилась у своего благоверного снятия его с должности как не справившегося со своими обязанностями. Одновременно с этим она затаила язвительную злобу на Коковцева, который не побоялся представить Его Величеству неприглядный доклад о ее духовном наставнике. Со своей стороны, Распутин обвинял министра в «спаивании народа» путем расширения продажи водки,[196] которая оставалась государственной монополией еще со времен Витте. Подстрекаемый своей дражайшей Аликс и Распутиным, Николай принял решение дать отставку этому совестливому и целостному служителю престола. «С тяжелым чувством вошел я в приемную государя и после минутного ожидания в ней – в его кабинет», – вспоминал Коковцев о своей последней аудиенции у самодержца. Здесь опальный сановник как никогда осознал «трудное положение государя среди всевозможных влияний безответственных людей, зависимость подчас крупных событий от случайных явлений. Когда я вошел в кабинет, государь… быстро подошел ко мне навстречу, подал мне руку и, не выпуская ее из своей руки, стоял молча, смотря мне прямо в глаза… вынул левой рукой платок из кармана, и из его глаз просто полились слезы».[197]
Замену отставленному министру Николай подобрал опять-таки по совету супруги и ее духовного наставника. Пост председателя Совета министров занял 74-летний Иван Горемыкин (который уже успел провалиться с треском в 1906 году и сам себя сравнивал со «старой шубой, вынутой из нафталина»); ну а Министерство финансов возглавил Петр Барк, причем в высочайшем рескрипте на его имя было указано: «Нельзя ставить в зависимость благосостояние казны от разорения духовных и хозяйственных сил множества Моих верноподданных», которое государь относил прежде всего на счет пьянства.
Новые назначения дали новые козыри консерваторам и знаменовали собою ужесточение реакции. Между тем 4-я Дума, созванная еще при премьерстве Коковцева (15 ноября 1912 года), дала большинство правым националистам при условии, что те объединятся с «октябристами». Тем не менее, несмотря на то что избирательный закон был благоприятным для властей, в думском зале насчитывалось 128 кадетов, прогрессистов и «автономистов», 10 «трудовиков» и 14 социал-демократов, в том числе 6 большевиков. Эта ассамблея, как и предыдущая, сотрясала воздух речами и дискуссиями и затем ратифицировала принимаемые акты. Конечно, дебаты народных представителей заполняли столбцы газет; да только ведь мало кто прочитывал их целиком и до конца. Дума, которая прежде приковывала к себе внимание потрясенной публики, теперь стала всем поперек горла своими бесконечными словесными перепалками. Разочарованное парламентаризмом высшее общество отдавало предпочтение монархии в том виде, в каком она воплощалась в Николае II.
При вcем этом русскому народу в такой степени присуща потребность верить, почитать, восхищаться, что это не могло не вызвать бурю энтузиазма в феврале 1913 года, когда с особой пышностью праздновалось 300-летие Дома Романовых. Многие, веря в магическую силу круглых дат, ожидали возрождения славы России. Но во время торжественного благодарственного молебна, который служил в Казанском соборе в Санкт-Петербурге патриарх Антиохийский, присутствующие более всего жаждали знать, находится ли в толпе верующих Распутин. «Каждый стремился увидеть, заметить старца, – пишет генерал Александр Спиридович, – и тут же принимались обмениваться пересудами и сплетнями». Во все продолжение церемонии императрица с тиарой на голове – «настоящая статуя из ледяного презрения», как охарактеризовала ее княгиня Катрин Радзивилл, не спускала глаз со своего сынишки – такого тщедушного, такого бледного; он воплощал в себе будущее династии, за его хрупкое здоровье она тряслась постоянно, каждое мгновение… Через два дня после службы в Казанском соборе в Колонном зале Дворянского собрании состоялся блистательный бал, на котором присутствовала императрица, в короне и в бриллиантах. «Она блистала красотою, – писала Катрин Радзивилл, – но эта красота мало того что не привлекала присутствующих, так они еще чувствовали себя отторгнутыми ее холодными и антипатичными манерами». Те же гости собрались на гала-представлении в Мариинском театре. Давали «Жизнь за царя» Глинки. Роль молодого царя исполнял Собинов; на роль Сусанина приглашали Федора Шаляпина, но тот сказался больным, чтобы уклониться от участия. В знаменитой мазурке второго акта государь аплодировал Анне Павловой и своей бывшей возлюбленной Матильде Кшесинской, которая от спектакля к спектаклю становилась все воздушнее, все грациознее… Торжества не ограничились столицами – с наступлением весны государь со своей семьей, несмотря на недомогание царицы и наследника, предпринял поездку по средней России. 15 мая венценосная семья отбыла из Царского Села и проехала через Москву во Владимир, оттуда на автомобиле в Суздаль; далее следовал высочайший круиз на пароходе из Нижнего Новгорода по Волге в Кострому и Ярославль. Ожидалось, что по случаю столь памятного юбилея государь объявит всеобщую амнистию политическим заключенным; но на свободу вышли лишь немногие преступившие общее право. Даже приверженцы монархии сочли такую строгость чрезмерной. «С первых же дней эти торжества принесли разочарование», – признался даже такой до мозга костей преданный монарху солдафон, как генерал Спиридович.
Если в вопросах внутренней политики Николай предпочитал полагаться на собственный инстинкт и на советы своих близких, то в области внешней политики он продолжал хранить доверие к Александру Извольскому – выдающемуся и рассудительному государственному мужу, в котором врожденный национализм уравновешивался четким пониманием нужд европейцев. После заключения соглашения, а затем договора об альянсе с недавним врагом – Японией, министр подписывает 31 августа 1907 года конвенцию с Англией, которая разграничивала зоны влияния обеих империй в Азии. Встреча Николая со своим «дядюшкой Берти» – королем Эдуардом VII – на рейде в Ревеле (ныне Таллин) в июне 1903 года продемонстрировала всему миру забвение прежних размолвок и начало нового союза. Поднимая бокалы, два венценосца провозгласили, что, действуя таким образом, они утверждают в согласии с Францией укрепление всеобщего мира. Но образовавшийся союз трех держав укрепил и еще кое-что, а именно – преследовавшую Германию навязчивую идею, что страна находится во враждебном окружении. Германская пресса язвительно комментировала эту «безумную авантюру». «России никогда не приходилось относиться к Германии иначе, как восторженно, – писала газета „Нойе фрайе прессе“, – тогда как Англия, которой Россия обязана катастрофой в Маньчжурии, всегда была и всегда будет в союзе с врагами России, кем бы таковые ни были».
