Выполнил эти мелкие обязанности – и на весь день совесть у тебя чиста. Помимо офицеров, есть также родители, друзья детства, с которыми так весело развлекаться. Жизнь наследника – сплошная череда праздников, подобная суета сует увлекает и опьяняет его. В его дневнике, будто четки на веревочке, следуют одна за другой банальные заметки: чаепития с дядьями и тетками, катания на коньках, балы, спектакли, вечеринки, на которых он засиживается подчас далеко за полночь, до головной боли… Вот, к примеру, несколько записей за январь 1890 года:
«12-го января. Пятница. Встал в 10 ½; я уверен, что у меня сделалась своего рода болезнь – спячка, т. к. никакими средствами добудиться меня не могут… Катались на катке без Воронцовых. После закуски поехали в Александрийский театр. Был бенефис Савиной „Бедная невеста“. Отправились на ужин к Пете.[5] Порядочно нализались и изрядно повеселились».
«13-го января. Суббота… Поехали в „La Boule“ (французская пьеса. – Прим. авт.). Очень смеялся и забавлялся».
«18-го января. Четверг. Весь день у меня болела нога благодаря ушибу на вчерашнем вечере. Ходил в туфле. Завтракали: т[етушка] Мари, д[ядюшка] Альфред[6] и Воронцовы. Не мог кататься на коньках, а смотрел и скучал. Пили чай с Воронцовыми. В 7 час. начался обед у Кавалергардов, Венгерцы, песенники и цыгане. Уехал в 11 ½ очень веселый».
«19-го января. Пятница. Встал около 10 час. Сняли перевязку с ноги и наклеили пластырь, чувствовал себя прескверно после ужина и с трудом пошел завтракать. Спал вместо прогулки. Пил чай со всеми у Ксении.[7] Общество было оживленное. В 8 час. поехали к Сандро[8] к обеду. Были одни товарищи. Играл хор гвардейского экипажа. Горбунов[9] рассказывал анекдоты до 12 ¼».
«20 января. Суббота. Остался очень доволен вчерашними рассказами Горбунова… Был у Сергея,[10] он лежит с ветряной оспой. Чистили каток. Обедали в 7 ½. Поехали во Французский театр. Давали „[La] Révoltée“ („Мятежница“. – Прим. пер.), неудачную вследствие переделок и сокращений пьесу. Вернулись домой в 11 ½».
«23-го января. Вторник. Сегодня было мое маленькое приемное утро. Завтракали: д[ядюшка] Альфред, Н.К. Гирс и Оболенские. На катке было очень весело. Я наконец надел коньки и валял во всю мочь за мячиками. Пили чай с Воронцовыми и Ольгой. Страшно дрались с ними у Ксении. В 7 час. обедали у Оболенских. Отлично танцевали у Воронцовых до 3-х часов».
«25 января. Четверг… На каток приехали три Воронцовых. Возились с ними после чаю. Велел сделать у себя на письменном столе телефон, говорил через него с Сергеем. Закусывали одни. В 9 час. начался детский бал, как в 1887 г. От души веселился».
И этот поток пустяковин перетекал со страницы на страницу, из месяца в месяц. Строки эти могли бы принадлежать подростку 14 лет. А между тем ему уже двадцать два. 28 апреля он заносит в дневник торжественную запись: закончил свое образование «окончательно и навсегда»!
Однако представляется, что, закончив свои занятия с педагогами, наследник престола все же не остановился в своем росте. Между тем за его приветливостью и любезностью в глубине души скрывалось безразличие ко всему, что не понравилось ему с первого мгновения. Поверхностный и рассеянный, он искал пути ничего не делать, ни о чем не судить, ничем не озабочиваться и как можно меньше о чем бы то ни было думать. Характер у него был столь не ярко выраженный, что порою у его собеседников складывалось впечатление, будто его и нету вовсе, будто перед ними всего лишь учтивый фантом. Да и внешне сей молодой человек был бесцветен – не в пример своему могучему родителю он рост имел обыкновенный, средний, и красивое, но лишенное выразительности лицо. Злые языки толковали, что привнесение датской крови безнадежно испортило атлетическую породу Петра Великого. В том же году граф В.Н. Ламсдорф отметил в своем дневнике – мол, наследник престола ничуть не похорошел и попросту теряется в толпе, поди различи его среди людской толпы! Он попросту маленький гусарский офицер – не то чтобы некрасивый, но незаметный, незначительный.
Придерживаясь суровых нравов, Александр III требовал, чтобы его сыновья как огня страшились любовных приключений, и надо сказать, послушание ничуть не причиняло Николаю мучений – обладая умеренным темпераментом, он если и пытался ухаживать за какою-нибудь молодою особою, так только ради забавы, а вовсе не затем, чтобы одержать над нею победу. Все же, подстрекаемый несколькими своими товарищами, он решился было закрутить шуры-муры с некоей мадемуазель Лабунской, опереточной певичкой, начинавшей у знаменитого ресторатора Дюссо как танцовщица, развлекающая гостей. Что тут началось! По приказу царя петербургский полицмейстер быстро пресек эту унизительную для наследника связь, и бедная мадемуазель Лабунская, захлебываясь от рыданий, вынуждена была покинуть Петербург.
Николаю, однако же, не пришлось отчаиваться – на горизонте возникла другая утешительница. Это была балерина польского происхождения Матильда Кшесинская. Юная, стройная, живая, искрометная, обольстительница Матильда завладела вниманием цесаревича уже в день их первой встречи – на выпускном акте Императорского балетного училища в марте 1890 года, на котором по традиции присутствовала августейшая чета. После спектакля была дана трапеза, во главе которой были царь с царицей, а наследник сидел рядом с Кшесинской и, конечно же, попал под власть ее живых темных глаз – а уж она-то как была очарована! «Я не помню, о чем мы говорили, – много позже напишет она в своих „Воспоминаниях“,[11] – но я сразу влюбилась в Наследника. Как сейчас вижу его голубые глаза с таким добрым выражением. Я перестала смотреть на него только как на Наследника, я забывала об этом, все было как сон… Когда я прощалась с Наследником, который просидел весь ужин рядом со мною, мы смотрели друг на друга уже не так, как при встрече, в его душу, как и в мою, уже вкралось чувство влечения, хоть мы и не отдавали себе в этом отчета. Какая я была счастливая, когда в тот вечер вернулась домой! Я всю ночь не могла спать от радостного волнения и все думала о событиях этого вечера».
Несколько месяцев спустя произошла новая встреча восходящей звезды балета и наследника престола – на маневрах в Красном Селе близ Петербурга, где имелся небольшой деревянный театр, на подмостках которого выступали лучшие столичные артисты. Увидев ее сперва на сцене, потом за кулисами, он окончательно потерял голову – нет, она не женщина, она – душа танца, лебяжье перышко, лучик луны! Тем не менее какою же сухостью поражают его дневниковые записи о тех мгновениях – в особенности в сравнении с воспоминаниями Матильды! «17-го июля. Вторник. В окрестностях Капорского происходили отрядные маневры, так и слышна была пальба… Поехали в театр. В антракте пел Paulus. Кшесинская 2-я мне положительно очень нравится…»[12]«30-го июля. Понедельник… Дело на Горке разгорелось и продолжалось до 11 часов утра. Я был отнесен офицерами домой… Разговаривал с маленькой Кшесинской через окно!»
Надо полагать, в этих беседах у окошка звучали и грустные нотки: цесаревич отправлялся в дальние странствия. Так решил его батюшка – а как еще было разлучить сына с молодой особой, отношения с которой, как ему представлялось, зашли слишком далеко! Склонившись над страницами своего дневника, Николай записывает: «31 июля. Вторник. Вчера выпили 125 бутылок шампанского. Был дежурным по дивизии. В 3 час. выступил с эскадроном на военное поле. Происходило учение всей кавалерии с атаками на пехоту. Было жарко. Завтракали в Красном. В 5 часов был смотр военным училищам под проливным дождем. После закуски в последний раз поехал в милый Красносельский театр. Простился с Кшесинской. Ужинал у Мамá до часу».
