5 мая 1907 года полиция произвела обыск в помещении, занятом социалистами, и изъяла листовки с призывом к вооруженному восстанию. Впрочем, по утверждениям некоторых, имел место самый настоящий подлог: листовки были сфабрикованы охранкой. Ряд депутатов, обвиненных в заговоре, были задержаны. Первого июня Столыпин предъявил Государственной думе требование о снятии депутатской неприкосновенности со всех членов думской фракции социал-демократов за устройство военного заговора. Этим маневром Столыпин припер кадетов к стенке: если они проголосуют за снятие депутатской неприкосновенности, разрыв с кадетами можно считать свершившимся; если откажутся, то предрешат этим роспуск Думы и окажутся ответственными за это в глазах общественного мнения. Поставленные этой дилеммой в затруднительное положение, кадеты передали дело в специальную комиссию, которая работала два дня и не пришла ни к каким выводам. Между тем Столыпин долее не хотел ждать. При любых обстоятельствах, сказал он нескольким либеральным депутатам, имеется вопрос, по которому мы никогда не сможем договориться: по аграрной проблеме. Так зачем же тянуть кота за хвост? Передав царю декрет о роспуске Думы, он выслушал его поздравления. Утром 3 июня 1907 года газеты опубликовали Высочайший манифест. В нем говорилось, что неудачный опыт существования первых двух Дум следует приписать новизне учреждения и несовершенству избирательного закона, по причине чего в законодательное учреждение попадают те, кто не выражает народные нужды и чаяния. С целью исправления этой осечки государь выдвинул своею властью новый избирательный закон. «Только власти, даровавшей первый избирательный закон, – говорилось в манифесте, – исторической власти русского Царя, предоставлено право отменить оный и заменить его новым».

«Роспуск Государственной думы прошел совершенно равнодушно, – отметил в этот день Суворин. – Само общество, к сожалению, сонно и недеятельно, а оппозиционный элемент многочислен и деятелен». И в самом деле при том, что несколько политиков возмутились этим «coup d’Etat»,[154] большинством народа это было принято философски. Предусматривалось, что 3-я Дума соберется 1 ноября 1907 года. Она будет избрана со всеми гарантиями для правительства. На первой стадии один выборщик приходился соответственно на 230 помещиков, 1000 богатых купцов, 15 000 горожан среднего достатка, 60 000 крестьян или 125 000 рабочих. Кроме того, было сокращено представительство национальных окраин. На этот раз народное представительство должно было вполне удовлетворить хозяина земли Русской. На 457 депутатов приходилось 146 «правых» и 154 «октябриста» (умеренные либералы).[155] Объединившись для защиты привилегий, они обладали солидным большинством – им противостояли 108 кадетов, «прогрессистов», «автономистов», 14 «трудовиков» и 19 социал-демократов. Эта Дума была «господской». Никто не сомневался в том, что она будет послушной.

Первое выступление Столыпина перед вновь избранными депутатами было встречено громом аплодисментов. Несколько дней спустя он объявил им, что его политика будет состоять в том, чтобы дать народу больше инициативы, ввести в действие местные учреждения и создать мощный земледельческий класс. Развитие новой системы парламентаризма, дарованной народу государем, должно привести верховную власть к новому могуществу.

При виде радости на лицах депутатов большинства председатель уже торжествовал по поводу решительно выигранной партии. И впрямь законодательная работа тут же пошла по своему нормальному курсу.

Но вот уже несколько депутатов-«октябристов», принадлежавших к правительственному блоку, украдкой косились влево. И Столыпин понял, что в ближайшие годы его роль будет состоять в борьбе не только против социалистов, которые, не признавая никаких половинчатых реформ, будут выступать за решительный переворот, но и против слепых консерваторов, требующих, чтобы в России ничего не менялось. Пессимист по привычке, Алексей Суворин заносит в свой дневник: «Когда все либералы достигнут согласия, мы вступим в первую фазу революции».

Чем больше распространялось вширь и вглубь политическое брожение, тем больше желания было у Николая и его супруги затвориться в своих пригородных резиденциях – Царском Селе и Петергофе. С одной стороны, боязнь покушений, с другой – омерзение, вызываемое светом, побуждали их жить затворниками, подальше от своего народа и подальше от двора. Обладая от природы дикою и пугливою натурой, Александра Федоровна долее и слышать не хотела ни о балах, ни о приемах. У нее сердце и так никогда не лежало к развлечениям, а в настоящее время обязанность выходить на люди в шикарном туалете, улыбаться по команде и поддерживать непринужденную беседу с опротивевшими лицами и вовсе сделалась свыше ее сил. Даже в интимном кругу она сохраняла каменное лицо. Ей не терпелось остаться с глазу на глаз с супругом и детьми. Приблизившись к середине четвертого десятка, она по-прежнему была очень красива, но суровое и высокомерное выражение лица обескураживало любые симпатии. В самом деле, она постоянно выглядела настороженной и боялась сплоховать в свете. При малейшей эмоции лицо ее покрывалось красными пятнами, а внезапная слабость подкашивала ноги. Тогда, не обращая внимания на собравшихся, она опиралась на руки своего супруга и бормотала: «Nicky, now it is time to go!»[156]

Слабое здоровье царицы было отягощено неотступною мыслью о болезни царевича. Гемофилия, давшая о себе знать почти с момента рождения, не давала родителям несчастного мальчика ни мгновения покоя. Ребенку был всего лишь месяц от роду, когда Николай записал в своем дневнике: «8-го сентября. Среда… Аликс и я были очень обеспокоены кровотечением у маленького Алексея, которое продолжалось до вечера из пуповины! Пришлось выписать Коровина и хирурга Федорова; около 7 час. они наложили повязку. Как тяжело переживать такие минуты беспокойства». И далее: «День простоял великолепный». Венценосные родители очень быстро поняли, с чем им придется иметь дело. Наследственный недуг, которым страдал Алексей, заключается в частых кровотечениях, случайных или самопроизвольных. Поскольку медицина бессильна против этого недуга, существование, которое приходилось нести Алексею, можно было сравнить разве что с хождением по тонкому льду: любой неосторожный шаг, ничтожная царапина, кровотечение из носа могли привести к болезненным гематомам, жару, головным болям. «Почему я не могу играть с другими мальчиками?» – жаловался Алеша. Поверхностные ранения были еще не таким великим злом: для остановки кровотечения достаточно было наложить повязку. Куда опаснее были кровотечения изо рта или из носа. Но не приведи Господь ему было натолкнуться на что-то или упасть! Вытекшая из сосудов кровь, накопившись в суставе, производила невыносимые боли; несчастный мальчик плакал и стонал, обвиняя весь мир в своем несчастье. Его мог успокоить морфий, но врачи опасались, как бы он не привык к этому наркотику. Порою от боли он падал в обморок. Тогда его пользовали горячими грязевыми ваннами и укладывали в постель. Сознавая свою уязвимость, наследник рос капризным, раздражительным ребенком, любившим при случае показать свой характер. Однажды, войдя в вестибюль рабочего кабинета своего родителя, он увидел там министра Извольского, ожидавшего высочайшей аудиенции. Поскольку Извольский по-прежнему сидел, погруженный в чтение своих бумаг, Алексей сухим тоном сделал ему выволочку: «Господин Извольский, когда входит наследник престола, полагается вставать!»

Но бывало, что он, напротив, удивлял свое окружение мягкостью и искренностью. Эта неровность характера, вкупе с физической хрупкостью мальчика, усиливала материнские страхи. Тем более что, когда он бывал свободен от курсов лечения, то в нем кипела жизнь. Более всего его привлекали игры, которые ему запрещали. «Мама, можно мне покататься на велосипеде?», «Мама, можно мне поиграть в теннис?» – спрашивал он, и удрученная царица отвечала: «Милый мой, ты же знаешь, что нельзя!» Огорченный мальчишка бунтовал, бился в рыданиях; она же пыталась его успокоить, развлечь, а сама тоже не могла сдержать слез. У нее на глазах умерли от гемофилии младший брат, принц Фридрих-Вильгельм Гессенский, и два маленьких сына ее сестры Ирены. Она знала, что больные этим недугом редко доживают до двадцати. Когда она смотрела на своего ребенка – такого живого, красивого, веселого, – у нее в голове не укладывалось, что, возможно, и он обречен покинуть мир во цвете лет. Она мечтала дать роду Романовых славное продолжение и теперь чувствовала себя ответственной за то, что наградила династию этим злополучным недугом. Собственная плоть вселяла в нее ужас. Что сможет спасти ее, думала царица, так это душа – и Аликс молилась с удвоенным рвением. Но увы, мистические порывы оборачивались все более тяжким ухудшением состояния ее организма. Озабоченный ее таким удрученным видом, генерал Спиридович спросил знаменитого русского профессора, который, не колеблясь, проанализировал состояние императрицы: «Доказательством истерической природы нервных проявлений императрицы служит та легкость, с которой она поддается позитивным внушениям одних и негативным внушениям других. Неврастенические проявления выступали у нее в форме большой слабости (астении) организма в целом и сердечной мышцы в частности, с болевыми ощущениями в области предсердия. К этому недугу следует присоединить отечность ног – следствие плохого кровообращения. Расстройства нейрососудистой системы, о которых я веду речь, проявляются равным образом в периодических изменениях окраски кожи (дермографизм) и в появлении на лице более или менее обширных красных пятен. Что же касается психических расстройств (потеря психической уравновешенности), то они проявляются главным образом в форме сильной депрессии, глубокого безразличия ко всему, что ее окружает, и тенденции к религиозной мечтательности. Именно эта хворь, истерия-неврастения, – заключает Александр Спиридович, – и явилась причиной преувеличенных симпатий и антипатий императрицы, причудливого характера ее образа мыслей и действий, религиозной экзальтации и веры в чудеса в целом».