Однако он не думал оставлять перо. Напротив, хотелось идти к вершинам литературы. Жанр рассказа представлялся ему пройденным этапом. Что дальше? Может быть, роман? Почему бы нет? «Надобно пойти другой дорогой – надобно найти ее – и раскланяться навсегда с старой манерой. Довольно я старался извлекать из людских характеров разводные эссенции – triples extraits[15] – чтобы влить их потом в маленькие скляночки – нюхайте, мол, почтенные читатели, откупорьте и нюхайте – не правда ли, пахнет русским типом? Довольно-довольно! Но вот вопрос: способен ли я к чему-нибудь большому, спокойному! Дадутся ли мне простые, ясные линии. <<…>> Вы от меня услышите что-нибудь новое – или ничего не услышите». (Письмо к Анненкову от 28 октября (9 ноября) 1852 года.) Анненков отвечал ему: «Я решительно жду от Вас романа, с полною властью над всеми лицами и над событиями и без наслаждения самим собой, без внезапного появления оригиналов, которых Вы чересчур любите». (Письмо от 1 октября 1852 года.)

Тургенев, изгнанный в Спасское, спрашивал себя: разве не сам император, обрекший его на деревенское одиночество, предоставил ему возможность создать вдали от городского шума значительное произведение, которого ждет от него Россия.

Большой дом в Спасском Тургенев отдал в распоряжение своих друзей Тютчевых. Николай Тютчев исполнял обязанности управляющего имением. А сам поселился во флигеле. Его ссылка была мирной и уединенной. Он часами гулял, читал с восторгом «Детство» Льва Толстого, писал повести, играл с Тютчевым в шахматы, слушал госпожу Тютчеву, которая исполняла на фортепиано его любимые произведения, и время от времени принимал исправника местной полиции, который обязан был присматривать за ним. Тот не отваживался пойти дальше прихожей, получал, почтительно кланяясь, десятирублевую ассигнацию и удалялся, пожелав «ссыльному» счастливого пребывания в деревне. Главным занятием хозяина усадьбы была охота. Он исходил с ружьем в руках окрестности и с точностью отчитывался о своих охотничьих подвигах: «Я убил в теченье нынешнего года 304 штуки, – писал он Аксакову, – а именно – 69 вальдшнепов, 66 бекасов, 39 дупелей, 33 тетерева, 31 куропатку, 25 перепелов, 16 зайцев, 11 коростелей, 8 курочек, 4 утки, 1 гаршнепа, 1 кулика». (Письмо от 17 (29) октября 1852 года.)

Во время этих охотничьих путешествий он бывал в деревнях, завязывал беседу с крестьянами, учился лучше понимать их и, жалуясь на одиночество, восхищался сменой времен года в деревне. По возвращении домой, встречался со своей юной любовницей, темноволосой и пылкой Феоктистой, улыбчивой и добродушной. Ее податливость, однако, в конце концов показалась ему скучной. Полина Виардо привила ему вкус к трудностям в любви. В глубине души ему нравилось испытывать муки, подчиняясь женщине с сильным характером. С самых ранних лет мать приучила его к такого рода страданию.

Зимой осознание своей изолированности стало невыносимым. Утонувшее в снегу Спасское, казалось, находилось в тысяче верст от цивилизованного мира, салонного шепота, городских огней. «Что же остается мне? – писал он Полине Виардо. – Кажется, я вам говорил это не раз: работа и воспоминания. Но для того чтобы работа была легка, а воспоминания менее горьки, мне нужны ваши письма, с отголосками счастливой и деятельной жизни, с запахом солнца и поэзии, который они до меня доносят. <<…>> Я чувствую, как жизнь моя уходит капля за каплей, словно вода из полузакрытого крана; я не сожалею о ней; пусть уходит… что мне с ней делать? Никому не дано вернуться на следы прошлого, но я люблю вспоминать о нем, об этом прелестном и неуловимом прошлом, в такой вечер, как сегодня, когда, слушая унылое завывание вьюги над снежными сугробами, я представляю себе… Нет, не хочу наводить тоску ни на себя, ни – отраженно – на вас… Все, что со мной происходит, еще очень сносно, нужно напрячься под бременем, чтобы меньше его ощущать». (Письмо от 13 (25) октября 1852 года.)

Чтобы забыться, он писал повести «Постоялый двор», «Два приятеля» и работал над романом «Два поколения», «все стихии которого, – говорил он Аксакову, – давно бродят во мне». Для этого романа он в который раз счел необходимым использовать автобиографические детали. Его главный персонаж – женщина властная и неуживчивая – очередное воплощение Варвары Петровны. Герой – человек капризный, сложный, непостоянный, который влюбился из праздности в молодую лектрису матери, – имел много общих черт с автором. Однако главы плохо связывались друг с другом, отступления утяжеляли текст, и Тургенев был вынужден признать, что на длинной дистанции он чувствовал себя менее уверенно, чем в коротких зарисовках – «Записках охотника».

Развлечения в Спасском были редкими, он устроил по случаю Рождества и Нового года маскарады. Слуги колядовали, а рабочие с соседней бумажной фабрики сыграли «разбойничью драму» так неумело и искренне, что Тургенев от души смеялся. Когда ему доведется вновь увидеть настоящую пьесу, на настоящей сцене, сыгранную настоящими актерами? Неожиданно в пустынное Спасское прилетела ошеломляющая новость: Полина Виардо ехала в Россию на концерты.

На этот раз Тургенев потерял голову. Во что бы то ни стало он должен настичь своего кумира. Не считаясь с полицией, он запасся подложным паспортом и 20 марта 1853 года приехал, окрыленный надеждой, в Москву. Он пробыл там около десяти дней и тайно встретился с певицей. Их редкие свидания, очень сдержанные, разочаровали его. Вне всякого сомнения, Полина Виардо охладела к нему. Время и расстояние превратили любовь в учтивую дружбу. По возвращении в Спасское он получил от нее два письма, кратких и банальных, которые отрезвили его, как ледяной душ. «Особенно второе», – уточнял он, каждое слово которого казалось ему «последним». (Письмо от 17 (29) апреля 1853 года.) Однако менее чем через месяц он написал ей еще: «Не оставляйте вашего намерения приехать в будущем году в Россию с концертами. <<…>> Перед моими окнами тянется аллея больших берез, листья их еще слегка свернуты; они еще хранят форму своих футляров, тех почек, в которых они были заключены несколько дней тому назад; это им придает праздничный вид совершенно новых платьев, на которых заметны еще все складки материи. Весь мой сад наполнен соловьями, иволгами, кукушками, дроздами – прямо благодать! Если бы я только мог представить себе, что вы здесь когда-нибудь будете прогуливаться! В этом нет ничего невозможного… но это почти невероятно». (Письмо от 12 (24) мая 1853 года.) Несмотря на это последнее уверение в нежности, переписка между Тургеневым и Полиной Виардо в последующие месяцы угасала. Он не испытывал больше необходимости рассказывать ей о незначительных деталях своей жизни, кричать в пустоту о своей любви. Некоторое время спустя он стал равнодушным и к Феоктисте Волковой и расстался с ней, щедро наградив ее за верную службу.

На исходе осени, боясь перспективы провести новую зиму в Спасском, Тургенев отправил прошение генералу Дубельту, чтобы добиться разрешения приехать в Петербург: «Полтора года тому назад имел я несчастье навлечь на себя гнев его императорского величества и вследствие высочайшего повеления нахожусь с того времени жительством в деревне». В качестве обоснования для своей просьбы он ссылался на плохое здоровье и необходимость получения консультаций у компетентных врачей. 23 ноября он получил, наконец, от графа Орлова, жандармского генерала, управлявшего III отделением, известие о том, что отныне он получает право жить в столице. Как узник, опьяненный свободой, он приготовился оставить прекрасные места своего изгнания: «Мне весело, что я опять попал в общую колею», – писал он Анненкову. (Письмо от 25 ноября (7) декабря 1853 года.)

Чтобы отпраздновать его возвращение, друзья из редакции «Современника» устроили пышный банкет. За ним последовали другие. Вернувшись к городской жизни, высокий, солидный, изысканно одетый, седеющий Тургенев блистал во всех салонах и не скупился на деньги. Он жил теперь в прекрасно меблированной квартире, ему служили старый Захар и отличный повар Степан, которого он купил очень дорого. Гостеприимный хозяин, он принимал каждый вечер своих собратьев из «Современника» – Некрасова, Панаева, Григоровича, Анненкова, Дружинина, Полонского, Боткина. Развлекаясь, он писал с ними язвительные эпиграммы, которые облетали город.