Золя пришел в бешенство. Забрав статью, он переслал ее в Россию Стасюлевичу для «Вестника Европы» и одновременно с этим написал Сеару: «Мне стало в высшей степени противно писать статьи для „Фигаро“. Мечтаю, когда брошу все это, погрузиться в долгую работу, от которой смогу месяцами не отрываться».[140] И все же, чтобы работы, посвященные театру и литературе, не пропадали даром, Эмиль собрал их в пять томов, которые издаст Шарпантье: «Натурализм в театре», «Наши драматурги», «Романисты-натуралисты», «Кампания» и «Литературные документы».
Произведение, озаглавленное «Романисты-натуралисты», было встречено градом вражеских стрел. Шарль Монселе в «Событии» упрекал Золя в том, что он «извалял литературу по всем грязным панелям» и «собирает деньги и славу там, где еще никто не догадался их искать». Возмущенный столь уничижительной кампанией, Поль Алексис решил ответить ударом на удар и поквитаться с обидчиками в республиканской газете «Генрих IV». Зная неистовый темперамент друга, Золя хотя и одобрил его проект, однако в записке на визитной карточке посоветовал быть «вежливо злым: это великая сила».[141] Однако Поль Алексис был слишком вспыльчив для того, чтобы последовать мудрому совету, и в статье он так злобно обругал Орельена Шолла и Альбера Вольфа, что первый вызвал его на дуэль. Неужели эта ссора, начавшись с вопроса чести, закончится кровопролитием? Литературный мирок сладостно волновался. Обошлось. Поразмыслив, Поль Алексис отказался от поединка, сказав, что «дуэль не натуралистична». Но, по обыкновению своему неловкий, показал карточку, на которой Золя известил его о своем согласии. Вольф немедленно обрушился на Золя в «Фигаро», где он также был редактором, обвинив писателя в том, что тот «работает локтями, чтобы расчистить пространство вокруг себя». Оскорбленный Золя попытался ответить, но Франсис Маньяр ему помешал, стремясь предотвратить распри между двумя сотрудниками своей газеты. Правда, некоторое время спустя сдался, и статья была помещена. Но Золя тем временем успел сделать выбор.
Двадцать второго сентября 1881 года он обратился к читателям «Фигаро» с текстом, который озаглавил «Прощание» и в котором объявил, что окончательно отказывается от журналистики: «Я часто проклинал ее [прессу], наносящую такие мучительные раны… Ремесло журналиста – последнее из всех; лучше убирать грязь с дорог, дробить камень, заниматься самой грубой и унизительной работой…» А кроме того, написал публицисту Жюлю Труба: «Я расстался с прессой и надеюсь больше никогда к ней не возвращаться. Все последнее время я чувствовал, что опускаюсь. Одним словом, я достаточно долго сражался, теперь пусть меня сменят другие. А я попытаюсь – творить».[142]
Между тем Алексис успел сцепиться с другим журналистом, Альбером Дельпи, который поместил в «Le Paris» еще более оскорбительную для него и для Золя статью. «Истинный виновник – не этот несчастный пигмей [Алексис], – писал Дельпи. – Этот более достоин жалости, чем гнева. На самом деле виновен его начальник, его вожак. Господин Эмиль Золя, конкурент торговцев непристойными открытками, защитник девок и великий опошлитель душ… Вот только он – трус, которому нравится оскорблять, но не слишком нравится показываться открыто».
На этот раз Алексис, повинуясь «кодексу Бульвара», вызвал-таки наглеца на дуэль. Поединок состоялся «где-то у французской границы». Алексис был ранен в руку, и все решили, что честь спасена. «Наш безрассудный Алексис устроил чудовищную неразбериху, – рассказывал по следам событий Золя Эдуару Роду. – К счастью, с этим делом покончено. Но мне до того противно, что я поклялся навсегда расстаться с прессой».[143]
Решить-то решил, поклясться поклялся, однако именно профессия журналиста внезапно принесла Золя спасение: среди прочих статей по общим вопросам он не так давно сочинил для «Фигаро» очерк под названием «Адюльтер в буржуазной среде». В этом очерке публицист анализировал поведение трех женщин. Одна – просто помешанная «с раздраженными нервами»; другая, которой родители внушили навязчивую мысль о выгодном браке, выходит замуж за человека скромного положения и принимается искать любовника высокого полета, чтобы удовлетворить свое стремление к роскоши; наконец, третья до такой степени скудоумна, что ей даже в голову не приходит остаться честной. Так вот, пока Эмиль писал этот текст, его внезапно осенило. Он набрел на замысел «Накипи». И тут же принялся собирать материалы, кратко изложив замысел будущего романа такими словами: «Говорить о буржуазии – значит произносить самый яростный обвинительный приговор, какой только можно вынести обществу. Три супружеские измены, лишенные сексуальной страсти, случившиеся из-за воспитания, из-за физиологического расстройства и из-за глупости. Новый буржуазный дом, противопоставленный дому с улицы Гутт-д'Ор. Показать буржуазию без прикрас, после того, как был показан народ, и показать ее, считающую себя порядочной и честной, еще более отвратительной, чем всегда».
Для того чтобы все это получилось как можно более убедительным, Золя поселил всех своих персонажей в одном и том же богатом доме с «красивыми дверями из лоснящегося красного дерева». Но что за мерзости творились за этими красивыми дверями! Сплошные отвратительные ссоры, сожительство втроем, супружеские измены, охота за мужьями, постыдные связи, низкие интриги вокруг наследства. Ненависть к обывателю – но разве сам он не был одним из них? – пробуждала в Золя творческую лихорадку, подгонявшую его перо. Каждый день он исписывал по четыре больших листа бумаги. Он так давно отошел от романов, ему так не терпится нагнать упущенное! Как приятно повиноваться кнуту созданий, рожденных в его голове! Мир обеспеченных людей никогда уже не сможет оправиться от такого наказания!
Самое забавное, что мстительная ярость прекрасно сочеталась у автора с самым что ни на есть мирным семейным существованием. «Жизнь моя становится все проще, – признается Золя Анри Сеару, – мне кажется, что в настоящее время я вижу очень ясно: для того чтобы написать очень трезвую и определенную книгу, мне только и надо, что вот это умственное здоровье. В общем, я доволен».[144] Изливая на бумагу желчь и злобу, Золя расцветает. Он много ест. У него растет живот. Приходится расставлять брюки. Этот откормленный атлет со слабыми нервами готовится к битве, которую неминуемо вызовет появление «Накипи».
Подготавливая площадку, Мопассан публикует большую статью о Золя, а следом за ней – очерк о проблеме адюльтера. Первая порция романа с продолжением, из которой предварительно вымарали все непристойные места, появилась в «Le Gaulois» 23 января 1882 года. И на следующий же день начались неприятности. Фамилия одного из персонажей романа Золя, советника апелляционного суда, – Дюверди. И вдруг выясняется, что в Париже существует реальный Дюверди, адвокат апелляционного суда и главный редактор «Судебной газеты» («La Gazette des tribunaux»). Сочтя, что использование его имени в столь предосудительном произведении может его обесчестить, настоящий Дюверди требует, чтобы автор изменил фамилию выдуманного Дюверди. Золя отказывается, утверждая, что с его стороны не было никакого злого умысла и что он берет все имена для своих героев «из старого департаментского справочника». Доводы показались оскорбленному не слишком убедительными, и, не добившись своего, Дюверди начал процесс против Золя в гражданском суде департамента Сены. Адвокат истца, мэтр Русс, бывший председатель коллегии адвокатов, нынешний академик, осуждая метод, применяемый ответчиком, заодно выступил и против натурализма вообще: «Призываю тех, кто меня слушает… серьезно, искренне, положа руку на сердце, спросить себя, что бы каждый из них подумал, увидев, как его собственное имя… имя, которое носят его жена, дочь, сестра, треплют, валяют в подобной грязи, соединяют с подобными картинами, связывают с подобными сценами…» Все больше возбуждаясь и не замечая, каким посмешищем выглядит, защитник принялся утверждать, что иные частные лица могли бы согласиться одолжить свое имя «господину Жюлю Сандо, или, например, господину Октаву Фейе… и даже господину Александру Дюма!.. Но никто, в этом нет сомнений, не согласился бы предоставить свое имя господину Золя… и оказаться брошенным в бесчестный, низкий, порочный и опасный мир, где всякое подобие идеала исчезает, уступая место нарочитому реализму, еще более отталкивающему и более удручающему, чем сама реальность». Одним словом, мэтр Русс дал понять: он полагает, что Золя способен испачкать все, к чему прикоснется, и – главное – только тем и занимается. Играя голосом и делая картинные жесты, адвокат истца спасал общество от язвы новоявленного искусства. Защитник же «Gaulois» и Золя, мэтр Даврилле Дэзэссар, в ответ тщетно пытался напомнить, что такое случается не только у писателей-натуралистов, но и в литературе вообще, что любой романист, придумывающий имя персонажу, всегда живет под угрозой появления какого-нибудь недовольного однофамильца, который начнет возмущаться совпадением, приводя в качестве аргумента свою порядочность… Но, несмотря на серию столь здравых рассуждений, Золя чувствовал, что проигрывает процесс, и 11 февраля, не дожидаясь решения суда, поместил в «Le Gaulois» исполненную негодования статью, где писал: «Все страсти, которые я сумел возбудить за пятнадцать лет литературной битвы, здесь используются самым злостным образом. Здесь собирают гадости, которые распространяет на мой счет низкопробная пресса, повторяют обычные глупости. Но заходят и еще дальше: стараются возбудить буржуазию, внушают стоящим у власти обывателям: „Вы позволили сказать правду о народе и о девках; неужели вы позволите сказать правду и на ваш счет?“ И, что совершенно омерзительно, пользуются тем, что мы предстали перед судом, чтобы разжечь злобу и в судьях».
