— Стеклышка-увеличилки у тебя нет, Ильинична? — спросил он.

Ирина Ильинична протянула ему лупу в черной оправе, и Илларион Карпыч перешел к следующему ряду.

— Вот он, — сказал он спокойно и подчеркнул ногтем чье-то лицо.

Ирина Ильинична рассмеялась.

— Ну, что ты, Карпыч, это же красавец, такой видный, холеный. Это штабс-капитан Мезенцев…

— Он, он, — настойчиво повторил Карпыч, только морда подряпана, да ногу волочит.

— Да что ты, уж кого-кого, а Мезенцева я отлично знаю. Он же меня лично допрашивал, вон недавно, когда было столетие города, товарищи из партархива зачитывали на собрании протоколы допросов, среди них был и мой. Это зверь, я была бы довольна, если бы это был он, но нет… — И Ирина Ильинична покачала головой.

— Что это ты раскудахталась, Ильинична? — сердито спросил Карпыч. — Ты возьми увеличилку и смотри сама.

Ирина Ильинична осторожно взяла из рук Карпыча фотографию, из рукава достала платочек и тщательно протерев лупу. Потом внимательно взглянула на отчеркнутое ногтем лицо и мертвенно побледнела.

— Глаза. — сказала она, — никаких сомнений. Мезенцев. — Она быстро перевернула фотографию, пробежала глазами список членов калныковского штаба.

— Здесь его нет, — сказала она.

— А понятно, — заметил Карпыч, — он же на контрразведке.

— Никаких сомнений, — вновь повторила Ирина Ильинична, перевернув фотографию. — Эти глаза трудно забыть… А я все вспоминала, где это я такие шрамы на лице видела? Но как же Федор Никанорович его не узнал?

— Разжирел Федька, — сказал Карпыч. — Ну, ничего, я как ему шепну, так живо оживеет. У него, верно, тоже с ним счеты имеются, как думаешь, Ильинична?

— Такой зверь, такой зверь, — покачала головой Ильинична. — Ты-то сам, смотри, кому не проговорись.

— Чуть было не дал маху, — дознался Карпыч. — Это когда карту-то увидел. Всего, понимаешь, Ильинична, так и затрясло.

Ирина Ильинична набрала номер на диске новенького телефона, и когда на другом конце провода подняли трубку, спросила Федора Никаноровича.

— Он на совещании, — сказала она, положив трубку. — Позвоним позже.

— Не нужно звонить… — сказал Карпыч. — Я сам вечерком пойду к Федору Никаноровичу домой.

— Будь осторожен, Карпыч, будь осторожен…

Илларион Карпыч вышел из музея и, обогнув здание, выбрался через калитку в парк.

Вечером того же дня в кабинете Шафаровой зазвонил телефон. Говорившего было плохо слышно, голос как-то странно шипел. Собеседник сказал:

— Не называйте меня по имени, Ирина Ильинична… Мне не хотелось бы, чтобы кто-нибудь случайно узнал об этом звонке. Поверьте, я сейчас в невероятно трудном положении. Нам нужно встретиться… Зайти к вам я не могу. Вы помните нашу встречу после того печального случая, который постиг вашего мужа и отчасти меня? Помните? Так вот, на том же месте, часов в одиннадцать, — говоривший помолчал и веско добавил, снимая последние сомнения. — Илларион Карпыч мне все рассказал. Дело серьезное.

Говоривший повесил трубку. Ирина Ильинична задумалась. Все вместе взятое встревожило ее чрезвычайно. Да, странный звонок, странный… Неужели дело зашло так далеко, что ей нужно идти бог знает куда, чтобы поговорить с Чернышевым? Хотя штабс-капитан Мезенцев — одна из самых зловещих фигур времен атаманщины… Ирина Ильинична вспомнила, как недавно, отбирая материалы для экспозиции, посвященной гражданской войне в этих краях, долго не могла найти подходящей фотографии: одна страшнее другой… То, что на них было изображено, была правда, но нужно щадить нервы посетителей музея…

Ирина Ильинична вышла из кабинета и долго ходила по опустевшим залам. Неожиданно ее внимание привлек стенд, под стеклом которого находились старинные японские клинки. В кармане вязаной кофточки услужливо звякнула связка ключей, и она, как-то не отдавая до конца отчета в том, что делает, открыла стеклянную дверку. Ирина Ильинична выбрала небольшой кинжал с длинной рукояткой и чуть изогнутым лезвием. Судя по времени изготовления и отметинам на клинке, оружие это не раз применялось в качества «последнего судии», Ирина Ильинична сжала рукоять, резко взмахнула кинжалом и сразу же успокоилась. «Экспонат находится у заведующей», — написала она на картонном квадратике, положила его под стекло и аккуратно заперла стенд.

Вниз по лестнице спускалась уже не усталая и расстроенная женщина. Теперь Ирина Ильинична была готова к любым неожиданностям. Больше того, ей вдруг сразу же нестерпимо захотелось чего-нибудь съесть. Впервые со вчерашнего вечера. Такова странная власть острой блестящей полоски металла над чувствами встревоженного человека.

Ходил во время оно по Адуну кораблик. Возил ссыльнокаторжных, возил соль и рыбу, переселенцев и крупный рогатый скот. Возил, пока в весеннее половодье не наскочил на камень. Сняли с кораблика все, что только можно было снять, а остальное долго вялилось на солнце и мокло под дождем. Потом от борта была оторвана первая доска. Просто так. Потом исчезла мачта. Может быть, и растаскали бы кораблик по одной доске, но некий оборотистый мужичок нанял возчиков и в две недели перевез деревянную обшивку подальше от родной стихии. И выстроил презабавный домик. Был он очень похож на кораблик с обрубленным носом и кормой: доски и через десятки лет сохранили корабельную выпуклость.

Среди жильцов, населявших в то время это сооружение, мы встретим и наших знакомых. Спардек занимал Илларион Карпыч Харламов, длительное одиночество которого было теперь счастливо окончено с прибытием его внучатной племянницы из Новинска. Да, та самая девушка из Новинска, которая была обвинена в небрежном хранении институтского черепа. Был и еще один жилец, занимавший бывший камбуз дома-корабля. Им был не кто иной, как тот расторопный старшина первой статьи, который участвовал в задержании Ганюшкина. Сегодня он рано вернулся с базы и вот ужа с полчаса поджидал девушку из Новинска, сидя на скамеечке перед домом.

Никаких особенных дел к внучатной племяннице Карпыча он не имел. Но когда девушка возвращалась из института, он всегда говорил ей: «Здравствуй, Валентина!» и снимал мичманку за козырек. Сегодня исполнялся небольшой юбилей: «Здравствуй, Валентина!» должно было прозвучать в тридцатый раз. Пора уже приглашать в кино. Но вот и она.

Наш старшина не поверил своим глазам. Рядом с Валентиной вышагивал здоровенный моряк в форменном синем кителе без погон. Старшина взглянул на него мельком и, сдвинув мичманку на лоб, опустил голову. Вот они, женщины!

Валентина между тем приблизилась, беседуя во своим спутником. Подойдя к дому-кораблю, она остановилась на пороге и сказала:

— Вот тут я и живу. Спасибо, большое спасибо.

— Прямо корабль! — Восхищенно сказал Фомин, оглядывая жилище. — Покрасить бы его. Продраить, а потом покрасить.

Валентина не стала выслушивать дальнейшие боцманские планы и ушла в дом. Третий участник этой сцены решил, что его час настал.

— Гражданин, — сказал старшина, не поднимая головы, — ты бы отсюда топал…

— Что? — спросил Фомин, и его голос приобрел один из тех семисот семидесяти двух оттенков этого местоимения, который невозможно передать на бумаге.

— К сведению некоторых штатских, — продолжая старшина, — тут стоянке запрещена. Подветрено.

— Вот что, друг, — вежливо сказал Фомин, — хочешь верь, хочешь нет. Я в игре не участвую. Переживания сегодня у ней, вот я и проводил, как начальник. По-человечеству.

— Ладно, чтобы я тебя не видел больше… — возможно, наш бравый старшина хотел еще что-нибудь добавить, но Фомин быстро подскочил к нему и надвинул мичманку на нос.

— Пусти, — выдавил из себя старшина, силясь оторвать подбородок от пуговицы на кителе, которая в него вдавилась. — Пусти, Фомин! — вдруг выкрикнул он.

— Постой, — сказал Фомин, сдергивая мичманку со старшины, — Это ты, Ашмарин? Ну да, Ашмарин, чертушка…