Карпыч обогнул скалу и медленно стал подниматься по два приметной тропке, вьющейся между камней. Наверху он отдышался и неожиданно быстро зашагал к глухому забору, окружавшему старинный трехэтажный особняк. Здесь, стоя у забора, Карпыч осторожно оглянулся и, нащупав щеколду, проскользнул внутрь заднего дворика, за которым возвышались хозяйственные пристройки особняка. Сбоку Карпыч разглядел стайку мальчишек, штурмовавших крепостные орудия времен Севастопольской войны. Когда-то эти орудия отстояли Пвтропавловск-на-Камчатке и были привезены сюда как воинская реликвия тех славных лет. Все еще величественные, отшлифованные до блеска животами поколений ребятишек, они возвышались на чугунных многотонных лафетах, грозя неведомому противнику. Рядом стояли трофейные французские и английские скорострельные пушки с железными сиденьями для наводчиков.

Карпыч бочком приблизился к одной из пушек и вдруг, изловчась, схватил одного из воителей за рукав и потащил сопротивляющегося изо всех сил мальчишку к парадной двери с табличкой: «Рубежанский краеведческий музей».

— Дяденька, пусти! — просил мальчишка, но Карпыч со словами «Не ломай реликвию!» втащил его все-таки внутрь здания.

— Директора мне, — строго сказал Карпыч, не выпуская рукав присмиревшего мальчишки. — Слышишь, старая?

Пожилая уборщица, вытиравшая пыль с громадного Мамонтова бивня, живо восприняла это приказание Карпыча.

— А ты молодой! Кто ты такой, чтоб мальчишков таскать?

— Говорю, зови директора, — настойчиво сказал Карпыч, и уборщица, тяжело топая, пошла вверх по широкой каменной лестнице, украшенной скульптурами доисторических людей и схемами, на которых, будто яблоки среди ветвей, виднелись изображения странных чудовищ.

— Кто это? — доверительно спросил мальчуган Карпыча, показывая на скелет мамонта.

— Это? — Карпыч нахмурился. — Это мамонт. Слон древний.

По лестнице, не слышно ступая, спускалась высокая худая женщина.

— Там той старик, — донесся сверху голос уборщицы. — И мальчишка с им. Слышь меня, Ирина Ильинична?

— Слышу, слышу, — ответила высокая женщина и тряхнула коротко подстриженными седыми волосами.

— Вы ко мне? — спросила она, строго глядя на Карпыча.

— Доброго здоровья вам, товарищ директор, — сказал Карпыч, кланяясь. — Прохожу это я мимо вашего заведения, а вот этот сорванец в орудию вашу как вцепится и давай ручки крутить. Ну, куда смотришь, куда? — дернул он за рукав приведенного им мальчишку.

— А там кто? — спросил громко мальчишка и даже всплеснул руками. — Рыба какая большая…

— Ты никогда не был в нашем музее, — удивилась Ирина Ильинична, наклоняясь к мальчику. Тот замотал головой. — А у нас много есть интересного. Ты каких животных больше всего любишь?

— Хищных, — чуть подумав, ответил мальчишка.

— Так у нас есть тигры! — воскликнула Ирина Ильинична.

— Живые?

— Они не живые, но как живые… Вот, ступай по лестнице вверх, а с площадки уже виден один, самый страшный.

Мальчишка осторожно стал подниматься по лестнице, то и дело поглядывая вверх. Последние ступеньки он преодолел с величайшей осторожностью, после чего раздался его восхищенный голос:

— У-у-у, какой!

Карпыч и Ирина Ильинична переглянулись.

— Ну, конспиратор, не можешь без фокусов? — сказала Ирина Ильинична.

— Как живешь, Илларион Карпыч? — спросила она, усаживаясь за письменный стол. Что это тебя давно не было видно?

— Худые вы стали, — сказал Карпыч, — кожа да кости.

— Спасибо тебе, Карпыч, очень приятное замечание.

— Кушать нужно, Ильинична. Себя переломи, а лопай.

— Не всегда хочется. А иногда и забываю. Наработаешься, промерзнешь. Тут же все лето сырость. Жду не дождусь, когда можно будет топить. А приду домой — ничего делать не хочется. Когда еще дочка была здесь, так веселей как-то было. Так с чем пришел, Карпыч?

— Ты не обижайся, Ильинична. Боюсь я…

— Боишься? — рассмеялась Ирина Ильинична так заразительно, что Карпыч невольно улыбнулся.

— За тебя боюсь, Ильинична, — сказал он серьезно. — Ты и так худая, как загнанная лошадь, а то и вовсе…

— Да что ты крутишь, говори прямо.

— Прямо, прямо. У самого сумления имеются… Ты-то помнишь дело с картой? Это когда Павла твоего расстреляли.

— Хотела бы забыть, да, видно, не смогу.

— Так я, — Карпыч наклонился к самому столу и еле слышно сказал: — ту карту видел…

— Какую карту? — побелевшими губами спросила Ирина Ильинична. — Ту самую?

— Ее.

— Но я же помню, мы ее искали!

— А нашли?

— Нет.

— То-то… Увез ее Калныков, увез.

— Конечно, конечно, нам она была еще так нужна. Постой, Илларион Карпыч, да ведь он же ее в броневике увез, мы же потом выяснили.

Карпыч оживился.

— Вот она, память-то молодая. Правильно, в броневике, а как же! Калныковские китайцы как жахнут вдоль по Синей речке. Митрофанова тогда как раз отряд стоял, и по закраине и… Так как же я — то мог забыть? А карта та самая, даже уголок оторван, это когда Калмыков в сердцах по ей нагайкой хлестнул. Примета верная…

— А где ты ее видел?

— Так, один человек показал… — нахмурился Карпыч. — Человек так себе… Да будто я его где видал…

— А какой он из себя? — после некоторого молчания спросила Ирина Ильинична.

— Такой… Урода он, вот какой. Верно, встречала его, он вот так ходит… — Карпыч вышел из своего уголка и, припадая на левую ногу и передвигая всем туловищем, показал, как ходит этот человек.

— А лицо, лицо? — спросила возбужденно Ирина Ильинична.

— Подряпано лицо… Медведь, говорит.

— Вы сказали «подряпано»?

— Ну, рубцы, шрамы по всей морда.

— Я его знаю, — твердо сказала Ирина Ильинична. — Я его много раз встречала и никакого внимания не обращала. Очень часто я видела его с лодкой, такой белой.

— Люминиевая, люминиевая у него лодка, — поддакнул Карпыч.

— А однажды, было это лет пять или шесть тому, он продавал на рынке, возле речного вокзала, тушки енотовые.

— А отчего ж, он может. Что ты, Ильинична, зверя он знает всякого.

— Да, да, — я подошла к нему и спросила, не найдется ли у него шкурки енотовидной собаки. «Нет, — говорит он мне, — матушка, шкурки все сдал», и тут он мне будто знакомым показался. В глазах что-то… Я ему тогда: «Вы меня извините, но я вас где-то видела». «А это очень даже возможно, матушка». Да как закричит на весь рынок: «Кому сала енотового? Кому лечиться? Кому жениться? Налетай, туберкулезные, налетай, болезные!..»

— Он, он самый, — сказал Карпыч, — он кабы мастером не был, так прямо кловун, шут балаганный.

— Ой, Карпыч, может, это все только твои страхи? — спохватилась Ирина Ильинична. — Карта могла быть и потеряна, и продана, да мало ли что, может, ты ошибся, хотя нет, нет, не сердись только. Я тебе верю.

— Оперативная карта была, Ильинична, чтоб ее кто продал? Слышь, Ильинична, у тебя фотографии не сохранилось, той, помнишь, что сняли с мертвого?

— Кажется, есть…

— Там же весь штаб калныковский, может, кого знакомого стретим?

— Тогда посиди тут, Карпыч. Я сейчас приду.

Ирина Ильинична быстро вышла из кабинета и вскоре вернулась с большой синей папкой,

— Вот тут калныковцы, здесь не одна фотография.

Ирина Ильинична развязала тесемочки и раскрыла папку. Среди десятков фотографий сожженных деревень, виселиц с почерневшими телами повешенных, железнодорожных станций — на перронах кучками полураздетые трупы — отыскалась и фотография, найденная в свое время среди бумаг застреленного партизанами калныковского офицера. Был на ней запечатлен весь штаб атамана. Каждый сидевший в двух первых рядах был помечен аккуратным номерком тушью, а на обороте карточки, против номерка, тонким «писарским» почерком значилось его звание и фамилия.

Ирина Ильинична достала из стола очки и вместе с Илларионом Карпычем принялась изучать фотографию. Водя сложенным ногтем по ряду усатых физиономий, Карпыч время от времени приговаривал: «Ловись, рыбка, большая и маленькая».