Тогда он достал из кармана стеклянное пресс-папье, переливающееся множеством цветов, и эмаль с кисточкой.

Он макнул кисточку в коричневую эмаль и аккуратно вывел на пресс-папье буквы: «Е. Х.»

А чуть ниже написал: «Мы помним всё».

Наступало время ложиться спать. Пора было возвращаться — ему не стоило опаздывать ко сну в ближайшее время.

Он положил пресс-папье на землю, где были заросли крапивы — туда, где, по его мнению, должно было быть изголовье. Пару секунд он смотрел на то, что получилось, затем развернулся, проскользнул сквозь прутья и — уже увереннее — начал взбираться на холм.

— Недурно, — послышался голос за его спиной. — Совсем даже недурно.

Он оглянулся, но вокруг не было ни души.

Вот-вот что-то должно было случиться. Ник был в этом уверен. Это чувствовалось в хрустальном зимнем воздухе, в звёздах, в ветре, в темноте. Это читалось в ритмах долгих ночей и мимолётных дней.

Миссис Иничей выпроваживала его из маленькой гробницы Иничеев.

— Давай-давай, иди, побегай, — приговаривала она. — У меня и без тебя куча дел.

Ник жалобно посмотрел на мать.

— Там же холодно, — сказал он.

— Ну конечно, — сказала она. — Это же зима. Ты только посмотри, — продолжила она, обращаясь скорее к себе, чем к Нику, — в каком состоянии ботинки. А платье! Его надо заштопать. И смести паутину — тут всё безобразно заросло паутиной. Так что давай-ка, марш отсюда, — повторила она. — У меня столько дел, а ты под ногами путаешься.

И она стала напевать себе под нос песенку, которую Ник раньше не слышал:

— Что это ты поёшь? — спросил Ник и тут же об этом пожалел, потому что лицо миссис Иничей стало мрачнее тучи. Ник поспешил убраться из гробницы, пока она не дала волю гневу.

На кладбище было холодно и темно. В небе уже загорелись звёзды. На Египетской аллее Ник встретил матушку Слотер. Она щурилась на зелень.

— Мальчик, у тебя глаза посвежее моих, — сказала она. — Ты не видишь, там что-нибудь цветёт?

— Разве что-нибудь цветёт зимой?

— А что ты на меня так уставился? — возмутилась она. — Всё цветёт в свой черёд. Сперва зачатки, потом цветочки, затем всё вянет. Всему своё время, — она поёжилась, кутаясь в свою накидку и поплотнее натягивая чепец, и продолжила:

— «Пой, танцуй и веселись, смертень всех уносит ввысь». Да, мальчик?

— Я не понимаю, — признался Ник. — Что такое смертень?

Но матушка Слотер уже нырнула в заросли плюща и исчезла из вида.

— Странно, — сказал Ник вслух. Он надеялся погреться и поговорить с кем-нибудь в людном мавзолее Бартелби, но никто из всего семейства — из всех семи поколений — не нашёл для него времени. Они занимались чисткой и уборкой, все до единого, от мала (ум. 1690) до велика (ум. 1831).

Фортинбрас Бартелби, который умер, когда ему было десять лет (от чахотки, как он сообщил Нику, и тот был страшно разочарован, потому что раньше почему-то думал, что мальчика съели львы или медведи, а оказалось, что тот просто скончался от болезни), вышел к нему извиниться.

— Не получится сегодня поиграть, мистер Ник, — сказал он. — Завтрашняя ночь не за горами. Разве такое часто бывает?

— Каждую ночь, — сказал Ник. — Каждая завтрашняя ночь приходит за каждой сегодняшней.

— Только не эта, — сказал Фортинбрас. — Эта бывает так же редко, как синяя луна или семь воскресений в неделю.

— Это же не ночь Гая Фокса, — сказал Ник. — И не Хеллоуин. И не Рождество, и не Новый год…

Фортинбрас весело улыбнулся. У него было совершенно круглое лицо, усыпанное веснушками.

— Конечно нет, — кивнул он. — Это совсем особенная ночь.

— А как она называется? Что будет завтра?

— Самый лучший праздник, — ответил Фортинбрас, и Ник видел, что он собирался договорить, но его бабушка, Луиза Бартелби (которой было всего двадцать лет), подозвала его к себе и что-то сердито прошептала ему на ухо.

— Я не говорил, — сказал Фортинбрас. Затем повернулся к Нику и сказал: — Извини, у меня дела.

Затем он взял тряпку и принялся натирать ею свой пыльный гроб.

— Пум-пум, пум-пурум, — запел он. — Пум-пум, пум-пурум.

С каждым «пурум» он делал живописный взмах тряпкой.

— А чего ты не поёшь эту песню?

— Какую?

— Которую все остальные поют.

— Некогда, — сказал Фортинбрас. — И потом, завтра ещё не наступило.

— Нам некогда, — сказала Луиза, которая умерла при родах, рожая близнецов. — Иди, займись своими делами.

Затем она запела своим звонким голосом:

Ник подошёл к полуразрушенной церкви, проскользнул между камнями и спустился в склеп, где устроился ждать возвращения Сайласа. Ему было холодно, но он не боялся замёрзнуть: кладбище оберегало его, а жителям кладбищ не страшен холод.

Наставник вернулся утром с большим полиэтиленовым пакетом.

— Что там?

— Одежда. Для тебя. Примерь, — Сайлас достал из пакета свитер цвета савана Ника, джинсы, нижнее бельё и бледно-зелёные кроссовки.

— Зачем мне всё это?

— Чтобы носить. А вообще, ты уже повзрослел — тебе сколько? Десять лет, да? Обычно живые люди носят одежду. Ты один из них, так что тебе пригодится привычка одеваться. И ещё можешь считать, что это камуфляж.

— Что такое камуфляж?

— Когда что-нибудь прикидывается чем-нибудь другим, так чтобы люди не знали, что на самом деле перед ними находится.

— А, кажется, понятно, — сказал Ник и оделся. Под конец он запутался в шнурках, и Сайласу пришлось учить его шнуровать ботинки. Эта процедура далась Нику нелегко, поэтому он завязывал и развязывал шнурки много раз подряд, пока наставник не решил, что достаточно. Тогда Ник задал ему давно заготовленный вопрос.

— Сайлас, что такое смертень?

Сайлас вскинул брови и наклонил голову.

— Где ты о нём услышал?

— Да всё кладбище только о нём и говорит. Похоже, он наступит завтра ночью. Так что такое смертень?

— Это такой танец, — ответил Сайлас.

— «Ночь настанет — и пляши», — вспомнил Ник. — А ты тоже танцуешь смертень? Что это за танец?

Его наставник внимательно посмотрел на него чёрными безднами глаз и ответил:

— Не знаю. Я знаю много вещей, Ник, поскольку я путешествую по миру уже много тысяч ночей, но я не знаю, что за танец смертень. Нужно быть живым или мёртвым, чтобы его танцевать. А я — ни то, ни другое.

Ник поёжился. Ему хотелось обнять наставника крепко-крепко и сказать, что он никогда его не покинет, но решиться на такое было немыслимо. Обнять Сайласа было нельзя, как нельзя обнять луч луны. Не потому, что его наставник был бесплотен, а потому, что это было бы неправильно. В его жизни были существа двух видов: те, кого можно было обнять, и Сайлас.

Наставник задумчиво посмотрел на Ника, стоявшего перед ним в новой одежде.

— Неплохо, — сказал он. — Выглядишь так, будто всю жизнь провёл по ту сторону кладбища.

Ник польщённо улыбнулся, но затем улыбка спала с его лица. Помрачнев, он спросил:

— Сайлас, но ты же всегда будешь здесь, да? И мне можно всегда быть рядом с тобой, если захочу?

— Всему своё время, — ответил Сайлас.

Больше той ночью он не произнёс ни слова.

На следующий день Ник проснулся рано. Солнце было похоже на серебряную монетку, повисшую высоко в сером зимнем небе. Краткие дневные часы было легко проспать, и тогда зима превратилась бы в одну сплошную ночь, длинный сезон без солнца. Так что каждый раз перед сном Ник обещал себе, что обязательно проснётся, когда ещё будет светло, чтобы выйти из гробницы Иничеев и погулять.