Билл приехал на Юанми для участия в митинге, созванном в тот вечер в Рабочем клубе.
— Пэдди Тааф выступил с большой речью, — рассказывал он потом. — Он сказал рудокопам Юанми, что гордится ими, гордится их боевым духом — тем, что у рудокопов хватило твердости начать борьбу за свои права, несмотря на пункт о штрафах. «У меня за спиной сорокалетний опыт — сорок лет работы в заводских и приисковых профсоюзах; и вот что я должен вам сказать. Никогда и ни у кого не было более серьезных оснований для выступления против хозяев, чем у людей, работающих в этой шахте. Я сам спускался сегодня утром под землю, и поверьте мне, ребята, — ничего хуже второго забоя я еще не видывал, а повидал я на своем веку немало. Это форменное безобразие, просто черт знает что! Когда речь идет о жизни и смерти, плевать надо на постановления арбитражных судов и на профсоюзные уставы». Бедного старика душил кашель, и он с трудом переводил дыхание. Тем не менее он продолжал: «Я должен поздравить вас с отличной боевой выдержкой! Я должен поздравить ваш комитет с тем, как стойко он ведет борьбу. У компании будет немало неприятностей, когда об условиях работы на этом руднике узнает вся страна. Вам, ребята, обеспечена поддержка профсоюзов и рудокопов всей Австралии. Вам обеспечена поддержка горной секции — пока я буду ее председателем, конечно. Солидарность — великое дело, ребята. Крепите же ее. Борьба началась. Помните, что ее всегда стоит вести, когда речь идет о сохранении наших жизней и обеспечении удовлетворительных условий труда».
В тот вечер рудокопы Юанми до хрипоты кричали «ура» Пэдди Таафу. И старик сдержал слово: он отстоял требования забастовщиков в профсоюзе и в Горной палате и добился того, что в шахте были проведены необходимые крепежные работы, после чего рудокопы возобновили работу.
Однако борьба разгорелась с новой силой, когда люди обнаружили, что им не оплачивают дней забастовки, хотя они бастовали до первого мая. Поднялась такая волна недовольства, что возникла угроза прекращения работ на всех приисках в знак солидарности с рудокопами Юанми. Пэдди Тааф заявил членам Горной палаты, что если они хотят борьбы, за этим дело не станет. Тогда Горная палата опубликовала разъяснение, в котором говорилось, что пункт о штрафах не имеет обратной силы. Так рудокопы Юанми выиграли эту битву — не только для себя, но и для рабочих всех приисков Запада.
Билл до того радовался исходу забастовки, что уже много времени спустя, отправляясь на работу, все что-то насвистывал и напевал себе под нос.
Тем не менее пункт о штрафах оставался незаживающей болячкой: он не переставал волновать рабочих. Рудокопы жаловались, что его протащили под сурдинку вместе с сорокачасовой рабочей неделей и что администрация использует этот пункт для внедрения потогонной системы. Представители рудокопов, сообщавшие о нарушении правил охраны труда и санитарии, немедленно увольнялись, а их товарищи, чьи интересы они защищали, не принимали никаких мер, чтобы оградить их от преследований. Таково было действие пункта о штрафах. Многие рабочие, напуганные вычетами, отказывались выступать в защиту обиженных товарищей и не отстаивали общих интересов.
Стив Миллер и другие представители горняков, на чьей обязанности лежала охрана прав рабочих, призывали к решительным мерам, во избежание дальнейшего ухудшения условий труда на рудниках. Однако все попытки такого рода наталкивались на сопротивление со стороны некоего профсоюзного деятеля, который, судя по всему, заботился не столько об интересах рабочих, сколько о выгоде хозяев.
— Наши профсоюзные бюрократы убивают инициативу масс, — возмущался Билл.
— Дело обстоит гораздо хуже, Билл, — мрачно возразил ему Стив. — Хозяева зажали профсоюзы в тиски, а рудокопы молча терпят это.
Но вот на большом руднике Лэнсфилд вспыхнула забастовка. Рудокопы бросили работу, протестуя против увольнения Олфа Джонса по обвинению, сфабрикованному мастером подземных работ, которого рабочие прозвали «Чурбан». Все рудокопы на Лэнсфилде были членами профсоюза, и стойкий защитник их интересов Олф Джонс пользовался у них большой популярностью.
Забастовка была встречена рабочими с огромным энтузиазмом, который свидетельствовал о том, что их не запугать пунктом о штрафах, когда они борются за свои права. Продолжалась она свыше двух месяцев, и Билл изрядно потрудился: он каждую субботу и воскресенье выступал на митингах в отдаленных лагерях старателей, собирал средства для оказания помощи бастующим и всеми силами боролся с происками упомянутого профсоюзного заправилы, предлагавшего рабочим прекратить забастовку на таких условиях, которые означали бы отказ от выдвинутых ими требований. Однако горняки взяли руководство забастовкой в свои руки, и их комитету удалось после длительных переговоров добиться полной победы.
На состоявшемся вскоре после этого большом собрании рабочие потребовали отставки скомпрометированного профсоюзного деятеля. Они мотивировали это тем, что он оторвался от рабочих масс и не способен отстаивать их интересы; во время забастовки на Лэнсфилде он не только не защищал их, но даже старался сорвать переговоры.
— Забастовка показала, что рабочих нельзя связать по рукам и ногам пунктом о штрафах, — ликовал Динни. — Если рабочие платят человеку за то, чтобы он отстаивал их интересы, а он этого не делает, — пусть пеняет на себя!
— Вот и профсоюзный инспектор что-то уж слишком торопился, когда был на Лэнсфилде, — с чувством удовлетворения заметил Билл. — Говорят, еще до того как он спустился под землю, ребята сообщили ему несколько фактов нарушения техники безопасности. Но он и пальцем не шевельнул, чтобы заставить начальство устранить неполадки. И только когда представитель профсоюза сказал ему, что надо серьезнее относиться к своим обязанностям, инспектор взялся за дело, и все недочеты были устранены. Однако в свой последний приезд он вывесил на дверях конторы акт, где говорилось, что он якобы не обнаружил никаких нарушений. И что же? На следующий день приезжает государственный инспектор. Побывав внизу, он тоже составил акт и вывесил его на дверях конторы. В нем указывалось на существенные отступления от правил, которые администрации предлагалось устранить: необходимо, мол, строже соблюдать требования санитарии, на десятом горизонте установить в нескольких местах перила, содержать в порядке предохранители на щитах, обеспечить нужное количество взрывных шашек и пользоваться только ими для взрыва породы. Так что старику Грегу теперь не миновать взбучки!
Все время, пока длились забастовки и шла борьба с профсоюзной верхушкой, Билла не оставляли мысли о Пэт. Она представлялась ему сиреной, сидящей на высокой скале, далеко-далеко… Сидит и расчесывает золотым гребнем золотые косы, и ее манящая песнь заставляет его забыть о борьбе, презреть свой долг перед рабочими. Он гнал это видение прочь, но оно возвращалось, смеясь и негодуя, и осыпало его упреками. Порой он, казалось, чувствовал ее волосы на своей щеке, как в тот раз, когда они ехали вместе в машине и ветер, растрепав ее кудри, бросил золотую прядь ему в лицо. И снова неизъяснимое волнение охватывало его. Благоухание дикой кассии вселяло в него трепет, и ему представлялось, что Пэт здесь, с ним рядом. Досадуя, он стряхивал с себя эту мечтательность влюбленного и возвращался к заботам, которые неотступно преследовали его и днем и ночью.
Одна из этих забот заключалась в том, чтобы добиться работы для безработных или, по крайней мере, существенной помощи. Сотни людей все еще бродили по приискам, не находя себе применения; они спали в открытых карьерах на Маритане и в ветхих лачугах из ржавой жести и мешковины в Долине Нищеты.
Однажды вечером Динни с приятелем как раз беседовали на эту тему, когда Билл забежал к Салли поболтать.
— Нельзя нынче пройти по улице, чтобы тебя раз двадцать не остановили и не попросили на хлеб, — ворчал Дэлли.
— Да ведь и просить-то не разрешают: «джонни» только этого и ждут — сейчас же обвинят в бродяжничестве и выставят из города. — В надтреснутом голосе Тупой Кирки звучало возмущение. — А что человеку делать, если у него нет работы и не на что купить даже корку хлеба или кусочек мяса. Голодать? Поди — попробуй!
