Холодок превратился в лед. У Марианны появилось ощущение, что она проникла в новый и не вполне нормальный мир. Она никогда не представляла себе, что Язон, гражданин свободной Америки, мог рассматривать рабство как вполне естественное явление. Конечно, ей было известно, что торговля, по выражению Жоливаля, «черным деревом», запрещенная в Англии с 1807 года и вызывавшая недовольство, но допускавшаяся во Франции, полным ходом процветала на Юге Соединенных Штатов, где черная рабочая сила представляла гарантию богатства страны. Конечно, она знала, что Язон, «южанин», родившийся в Чарльстоне, вырос среди негров, работавших на отцовской плантации. (Он ей как-то рассказывал со своеобразной нежностью о своей черной кормилице Деборе.) Но этот вопрос, который внезапно предстал перед нею в своей грубой реальности, всегда казался ей абстрактным, каким-то безжизненным. Теперь она оказалась перед лицом другого Язона Бофора: владельца рабов, говорящего о купле или продаже человеческих существ без большего волнения, чем если бы речь шла о паре быков. Видимо, такой порядок вещей был для него естественным. Учитывая состояние их теперешних отношений, для Марианны, возможно, лучше было бы скрыть свои впечатления. Но она не умела противиться побуждению сердца, особенно когда дело шло о любимом человеке.

– Рабы! Как странно звучит это слово в твоих устах! – прошептала она, инстинктивно отмечая неестественный церемониал и наивную жестокость, которые он установил между ними. – Ты, который всегда был для меня прообразом, даже символом свободы! Как только можешь ты произносить его?

В первый раз с начала их беседы она ощутила на себе откровенно изумленную синеву его взгляда, простодушного по натуре; но язвительную улыбку, которую он ей продемонстрировал, никак нельзя было назвать дружеской.

– Ваш Император должен произносить его так же легко, он, который, став Первым консулом, восстановил рабство и упраздненную Революцией торговлю! Я допускаю, что с Луизианой он избавился от многих проблем, но мне никогда не приходилось слышать, чтобы жители Сан-Доминго сильно восхваляли его либерализм.

– Оставим в покое Императора! Речь идет о вас, о вас одном!

– Не слишком ли большую честь оказываете вы мне, упрекая меня и моих соотечественников за наш образ жизни? Дальше идти некуда! Тем не менее попытаюсь объяснить: я знаю негров лучше, чем вы… Это в большинстве славные люди, и они мне нравятся, но их разум развит не больше, чем у маленького ребенка, и тут вы не в силах ничего изменить! Они великодушны, капризничают, грустят, веселятся, но ими необходимо руководить!

– Ударами бича? Колодками на ногах и худшим обращением, чем с животными! Ни один человек, какого бы цвета он ни был, не появляется на свет для рабства… И мне хочется знать, что подумал бы о вашей точке зрения тот Бофор, который во времена Короля Солнца покинул Францию, чтобы избежать гонений?

По тому, как сжались челюсти Язона, Марианне следовало понять, что его терпение истощается, но она сама ощущала необходимость прийти в ярость! Она стократ предпочла бы добрую стычку лживой протокольной учтивости!

С потемневшими глазами и внезапно прорезавшейся презрительной складкой в углу рта корсар пожал плечами.

– Это тот Бофор, бедная дурочка, который основал нашу плантацию Фай-Бланш, и это еще он купил первых рабов. Но неграм не пришлось жаловаться на свою судьбу! Можете спросить у Тоби и Натана! Если бы я вздумал освободить их, когда наше имение сгорело, они умерли бы перед моей дверью!

– Я не говорила, что вы были из плохих хозяев, Язон…

– А о чем же тогда вы говорили? Во сне я слышал, что ли, намеки на кандалы и на обращение как с животными? Но я действительно удивлен, сударыня, найти в вас такую пылкую поборницу свободы! Обычно это слово редко употребляется женщинами в вашем кругу. Большинство предпочитает и даже превозносит некую сладость и прелесть рабства! И тем хуже, если вы не любите это слово! После всего этого, может быть, вы и не настоящая женщина! Зато вы свободны, сударыня! Абсолютно свободны, нельзя быть более свободной, чтобы все разрушать, все уничтожать вокруг вас, начиная с вашей же жизни и жизни других! Ах, какая превосходная вещь – свобода женщины! Она дает ей все права! И она создает забавные автоматы, жадно привязанные к их коронам и их павлиньим перьям!..

Приход Жоливаля оборвал диатрибу Язона, кричавшего в ярости так громко, что весь корабль мог его слышать. Он слишком долго сдерживался и теперь открыл шлюзы своего гнева. Увидев появившееся благодушное лицо виконта, он вне себя заорал:

– Отведите эту даму в ее каюту! Со всеми почестями, полагающимися независимой посланнице империи свободы! И чтобы я ее больше здесь не видел! Командный мостик не место для женщины, даже свободной! И никто не может заставить меня выносить ее присутствие! Я тоже свободен!

И, повернувшись на пятках, Язон в два прыжка слетел с лестницы и бросился к штурманской рубке, где и заперся.

– Что вы ему сделали? – спросил Жоливаль, подходя к Марианне, которая, уцепившись за леер, боролась одновременно и с ветром, и с желанием разрыдаться.

– Ничего! Я только хотела объяснить ему, что рабство – вещь отвратительная и что я нахожу позорным присутствие здесь, на корабле, нескольких из этих несчастных, которые даже не имеют права быть людьми! И вы сами видели, как он со мною обошелся!

– Ах… значит, теперь вы завелись с ним из-за человеческих взаимоотношений? – возмущенно сказал Аркадиус. – Господи боже! Марианна! Неужели вам не хватает своих причин для стычек с Язоном, чтобы добавить еще проблемы, не имеющие ничего общего с вами обоими? Право слово, похоже, что вы получаете удовольствие, терзая друг друга! Он сгорает от желания обнять вас, и вы из-за пустяка готовы валяться у него в ногах, но, когда вы вместе, вы хорохоритесь друг перед другом, как два боевых петуха! К тому же вы делаете это перед лицом всего экипажа!

– Но, Жоливаль, вспомните о запахе!

– Вы сказали ему об этом?

– Нет, я не успела. Он вспыхнул моментально!

– Ну, это еще хорошо! Но зачем вы во все вмешиваетесь, мое дорогое дитя? Когда же вы усвоите, что у мужчин своя жизнь и они ведут ее так, как им кажется правильным. Ладно, пойдем, – добавил он спокойней, – я отведу вас к себе. Но пусть меня покарает Бог, если я отпущу вас еще раз одну, прежде чем признаю необходимость этого!

Марианна взяла предложенную руку и покорно последовала за своим другом. Им пришлось пройти среди спустившихся с мачт матросов. Благодаря ветру они смогли с интересом следить за перебранкой. Марианну встречали улыбки, заставившие ее смутиться, хотя она и старалась не замечать их и делала вид, что с интересом слушает рассуждения Жоливаля о погоде.

Но перед спуском по лестнице она увидела прислонившегося к гром-мачте человека, о котором недавно шла речь: темнокожего беглеца. Он тоже смотрел на нее, но не улыбался. Во взгляде его глаз, действительно серо-голубого оттенка, затаилась печаль. Непонятная сила заставила Марианну подойти к нему.

– Как вас зовут? – спросила она почти застенчиво.

Он оставил свою небрежную позу и выпрямился, чтобы ответить ей. Снова она была поражена дикой гармонией черт лица этого человека и необычностью его светлых глаз. За исключением темной кожи, у беглого раба не было никаких негроидных признаков. Нос прямой, тонкий, рот красиво очерчен. Слегка поклонившись, он прошептал:

– Калеб… к вашим услугам!

Марианна ощутила глубокое сострадание, эхо недавнего диспута с Язоном, к этому несчастному, который был всего лишь загнанным животным. Она искала, что бы ему сказать, и, вспомнив, что ей сообщил Язон, спросила:

– Вы знаете, что мы направляемся в Константинополь? Мне сказали, что вы убежали от турок. Вы не боитесь…

– Что меня поймают? Нет, сударыня. Если я не покину корабль, мне нечего бояться. Теперь я член экипажа, и капитан не позволит, чтобы тронули хоть одного из его людей! Однако… Благодарю за ваше доброе побуждение, сударыня!