— Эй, послушайте,— сказал Том, после того как мы почти час протрепались у лестницы.— Ничего не поделаешь — должен вернуться к своей работёнке, но сегодня у нас будет вечеринка. Все мы, иностранцы, собираемся попеть-потанцевать, ну и, само собой, поесть-попить. Встречаемся в семь в «Маритимо» и вместе стартуем оттуда.

Остаток дня мы с Ларри петляли по узеньким улочкам, пересекавшим Кадагес. Прошвырнувшись по магазинам, мы зашагали из города вдоль берега в самый конец бухты. Ко времени, когда мы достигли её края, спустились сумерки, море и белые домики уже не сияли в закатных лучах. Краски померкли. Отражения огней, лившихся с площади и из окон домов, змеились на тёмной, зеркальной глади моря, а фонари, испещрявшие старинные, источенные временем здания, превращали Кадагес в лоскутное одеяльце, уютно разостланное в колыбели между горами и морем. Сидя и любуясь нашим новым пристанищем, мы слышали, как где-то под нашими ногами плещется море, ударяясь о скалы. Издали до нас доносилось уже знакомое «пут-пут-пут» ранних вечерних рыбаков.

Припоздав на полчаса, Том всё же появился в «Маритимо» — высокий, худощавый, с коротко стриженными курчавыми каштановыми волосами. На вид — около сорока. Его выцветшие, обветренные губы растянулись в широкой улыбке, в ухе болталась серьга. От бара мы двинулись к собору, высившемуся на вершине самого внушительного холма. Не доходя до собора, мы остановились возле трёхэтажного дома, а затем поднялись по лестнице наверх.

Единственная комната под самой крышей. И она была битком набита людьми — «тронутыми художниками-хиппарями», как сказала бы сеньора Казаньяс. Том представил нас каждому. Колумбиец-гей Карлос, художник, натурщик и протеже Дали, в длиннополом чёрном одеянии. Австралийцы Фил и Карен Кларк. Фил вовсю готовился к приближающейся персональной выставке акварелей в «Ла Галериа Сирена». Роланд, компаньон Тома, который, по слухам, не утруждал себя работой, однако постоянно был при деньгах, и немалых, сидел рядом с англичанкой Колетт, когда-то застрявшей в Кадагесе без гроша за душой — в этом состоянии она пребывала и поныне. Колетт подсела на ЛСД ещё в Англии, теперь же силилась прокормиться, продавая свою домашнюю стряпню. Напротив Колетт маячили «английские близнецы» — скульпторы, всегда облачённые в чёрное, они жили в старинном доме в центре города. Приютив Колетт у себя, близнецы приглядывали за ней. Живописец Чико Хансен «выставлялся» в галерее. Чико, потомок от брака кубинки с норвежцем— экзотично-красивый здоровяк лет пятидесяти, выглядевший на тридцать пять. В фланелевой рубахе, а-ля канадский лесоруб, в новёхоньких джинсах, Чико казался самым крепким и стойким компонентом этого странного коктейля.

— Я действительно поверил в «эст»[*]. «Эст» пробудил моё самосознание, благодаря ему мне наконец удалось сконцентрироваться.

Чико и правда всегда казался собранным, особенно по сравнению с другими иностранцами.

Пока все пили вино и обсуждали, кто чем занимается, когда в городок приедет Дали, где можно недорого снять комнату, как идут дела в галерее, гитарист-югослав наигрывал американские негритянские спиричуэлы и пел с сильным хорватским акцентом. Двое одуревших от наркотиков музыкантов из состава британской рок-группы, обитавшей в автобусе где-то в горах за городом, аккомпанировали ему на банджо и расчёске, обёрнутой папиросной бумагой. На балконе, возвышающемся над бухтой, отрешённо танцевал Карлос.

К полуночи все изрядно набрались, а кое-кто и вовсе полёг. Мы с Ларри с грехом пополам, спотыкаясь и оступаясь, одолели три пролёта вниз и заковыляли узкими каменистыми тропками к пляжу, через площадь, опять в гору, по «пьяному» переулку к своему пансиону.

Мы провели в Кадагесе месяц и неделю, приводя в порядок велосипеды и пожитки, лазая по горам и побережью, читая и поглощая литры кислого до оскомины сорокадвухцентового вина на площадях у моря. Мы отыскивали уютные площади, укрытые от свежих морских бризов. В полуденные часы солнечные лучи, отражаясь от белой извести стен, одаривали нас теплом. Старики, завсегдатаи каких-нибудь двух-трёх скамеек, притулившихся у стены, охотно знакомились с нами.

Базарными днями в Кадагесе были понедельники. Часов в семь утра с гор громыхали грузовики и парковались на центральной площади у «Маритимо». Быстро возводились прилавки, превращая площадь в запутанный лабиринт из фруктов и овощей, орехов, сладостей, одежды, обуви, тканей и всевозможной кухонной утвари. В свой первый поход за пару сотен песет (около четырёх долларов) мы унесли с базара два фунта апельсинов, столько же бананов, по полдюжины помидоров, картошин и яиц, три луковицы, картонную коробку брюссельской капусты, пакет стручковой фасоли, необъятный цуккини, сумку артишоков и баклажан.

По утрам мы совершали пробежки по берегу до края бухты. В первое утро местные рыбаки, снаряжавшие свои лодки и сети к выходу в море, глазели на нас в недоумении. Мы помахали им с улыбкой, они тоже помахали нам, пока ещё робко и нерешительно. На другой день мы снова махали, желая удачи; они отвечали уже с большим энтузиазмом. Через день они махали и кричали нам первыми. С тех пор рыбаки каждое утро приветствовали нас одобрительными возгласами и обязательно останавливались поговорить, когда встречали нас в городе. После пробежки, пока Ларри на кухне сооружал омлет с сыром и луком и заваривал чай, я покупала у булочника пару горячих, свежеиспечённых французских булок. За неспешным завтраком следовал долгий горячий душ вдвоём. Ближе к вечеру мы обычно собирались в галерее выпить, попеть и просто потрепаться. Во время одного из таких «междусобойчиков» Том объявил, что через два дня улетает домой.

— За последний месяц я выдохся кое-как сводить концы с концами. Решил вернуться к своей прежней работе в Санта-Барбаре и скопить деньжат.

Гитарист-югослав мотнул головой.

— Выдохся? А я не первый год так живу. Играю, пою. Если удаётся собрать немного песет у Эль'Хосталь, тогда я ем. Если же никто не подаёт, значит — не судьба. По мне — нормально. Я привык так жить. Когда дело уж совсем плохо, что-нибудь непременно изменится к лучшему.

— Я так не могу,— возразил Том.— Хотелось бы большей уверенности в будущем, что ли.

Однако почти все согласились с югославом. Они так долго жили «на краю», что отвыкли беспокоиться, где раздобыть деньги на оплату жилья за месяц вперёд.

— Слушай,— вдруг прощебетал Карлос,— твой отъезд совпадает с открытием выставки Фила. О, как чудненько! Мы объединим твой прощальный вечер с открытием выставки в одну грандиозную, прекрасную феерию. О, как я люблю вечеринки!

Карлос затанцевал в предвкушении, Колетт мечтательно закивала, пообещав напечь пирожных, а Чико, единственный из всей компании счастливый обладатель собственного авто, предложил подкинуть Тома до Барселоны.

В тот вечер, когда мы с Ларри возвращались в пансион, во внутреннем дворике нас окликнула сеньора Надаль. В первые недели она почти не говорила с нами, хотя всегда махала нам рукой, когда мы выходили на утреннюю пробежку. Сегодня, однако, она завела разговор первой, ей хотелось расспросить, нравится ли нам в Кадагесе и как прошли вылазки по побережью.

— Слыхала, посиживаете на площадях со стариками, беседуете с ними. Мне это по душе. Рыбакам вы тоже нравитесь. Загляните ко мне, посидим.

Сеньора Надаль провела нас в гостиную, которая, как и наша комната, дышала стариной. Мы с Ларри уселись за массивный деревянный стол в центре комнаты и, вертя головами, разглядывали семейные фото, украшавшие стены.

— Я никогда не была замужем,— продолжала она.— Разменяла шестой десяток, вот так и живу одна в этом огромном доме. Чтобы скоротать время, шью и расшиваю одежду, скатерти и портьеры с подругами. Мы продаём своё рукоделие здесь и в Барселоне. В тёплые и солнечные дни мы работаем на улице, во дворе. В плохую погоду собираемся вот за этим столом.

Соседним домом, где вы остановились, владеет мой брат. Он с семьёй живёт в Барселоне. Его дом построен в тысяча семьсот тридцатом году, мой же пристроен позже — в тысяча восемьсот восемьдесят первом году. Оба дома построены Надалями и всегда принадлежали нашему семейству.